Маргарита вышла на крыльцо. Это было нарушение инструкций. Они столько ее учили, как вести себя. Но…
Она их тут же ослушалась. Женщина…
Первоцветов неслышно переместился к террасе. Он был готов. Он думал: что в пакете? Что она принесла? Всех прежних жертв оглушали по голове. И там что-то тяжелое. Металлический штырь? Молоток?
Он не сообщил по беспроводной связи, кого видит поднимающейся на крыльцо старого дома.
В этот момент он видел другой дом – битый кирпич, горы мусора, луч фабричного прожектора, пронизывающий немытое стекло окна, темную анфиладу старых комнат, стену, за которой что-то все скреблось и скреблось, словно пыталось выбраться наружу из старой тюрьмы, не желая никак подыхать…
Он услышал шум дождя, стучащего по крыше Дома у реки…
Увидел свои руки – маленькие руки маленького перепуганного мальчишки, в цыпках, царапинах, грязные как прах…
И увидел ее, появившуюся на пороге дома, всю мокрую от дождя…
Прекрасную женщину, темноволосую, ясноглазую, высокую и смелую, которая не побоялась ни ливня, ни ночи кромешной и пришла его защитить.
Забрать из ада…
Надо платить долги.
Всем?
– Мария Вадимовна, это вы? – тихо спросила Маргарита Добролюбова.
– Заехала по пути. – Молотова с тяжелым пакетом в руках вошла в дом. – Ты одна?
– А кто ж у меня? Квартиранта убили…
– В похоронной конторе была, в Москве, – сказала Молотова. – Похороны на Калитниковском кладбище, во вторник. Там могила деда Макара. И мой муж там похоронен.
– Такое горе, Мария Вадимовна… Вы простите меня… что я…
– На похороны-то приедешь?
– Да.
Молотова шагнула к ней вплотную.
Капитан Первоцветов ждал.
Он представил, как это произойдет. Она… она пожилая… Ударит в висок? Или подстережет момент, когда Маргарита повернется к ней спиной? Сейчас выходить брать ее? Или подождать мгновение, чтобы убедиться наверняка и…
Надо платить долги…
Всем.
Мария Вадимовна повернулась к Маргарите спиной и водрузила тяжелый пакет на стол, на липкую клеенку.
– Вот, привезла тут тебе. Отощала ты совсем. И распухла, Маргоша. Нельзя так. Горе, оно… оно ни меры, ни края… водкой не зальешь. Надо держаться.
Она раскрыла пакет и начала выкладывать оттуда продукты: замороженную курицу, упаковку со свининой, упаковки сосисок, два пакета апельсинового сока, связку бананов, яблоки.
Выложив продукты, повернулась и медленно направилась к двери.
На пороге оглянулась.
– Похороны во вторник. Калитниковское кладбище. В одиннадцать.
Маргарита Добролюбова догнала ее уже на крыльце. Схватила за руку. Поцеловала эту сухую, но все еще твердую, энергичную старческую руку в кольцах.
– Спасибо… спасибо вам… и простите… прости меня…
А потом они обнялись на крыльце и заплакали, как ревели встарь на плече друг у друга на своем сто первом километре – ночная бабочка с «уголка» – «Националя» и диссидентка, «несгибаемый борец с советским режимом».
Капитан Первоцветов прислонился к косяку. Запрокинул голову.
– Это не она.
Полковник Гущин, слышавший все до последнего слова по беспроводной громкой связи, тоже без сил откинулся на сиденье машины.
– Это не она, – повторил он.
Катя ощутила, как у нее взмокли ладони, взмокла спина.
Она слышала рыдания женщин. У самой глаза были на мокром месте.
Шаркающие удаляющиеся шаги.
Звук мотора, который завели…
Молотова села в свою машину и уехала.
– Сока хотите? – спросила Марго у капитана Первоцветова – там, в доме.
Может, все вообще напрасно? – думала Катя. – Все наши планы. Все ухищрения с брифингом. И ничего не сработает. Никто не придет искать ту улику, которая может разрушить все, как карточный домик. Может, мы зря здесь сидим, пялимся во тьму.
Анфиса вышла на воздух. Прислонилась к капоту машины, глядя на Дом у реки. Катя подумала: а она ведь здесь впервые. Она видит это место в первый раз. Столько слышала о нем от нас, но не была.
И камер у нее с собой нет, чтобы сделать снимки…
Она же привыкла видеть мир через фотообъектив. Как и та, другая, Елена Мрозовская.
Но камеры Анфисы разбиты.
Как и ее сердце.
И, наверное, уже не удастся собрать все это заново, по кусочкам, по осколкам…
Остается лишь надеяться, что осколки эти не поранят так глубоко, что невозможно будет уже залечить и раны, и шрамы…
Почему я думаю об этом? Почему я думаю вот так?
Потому что я боюсь, что, несмотря на все мои сомнения в том, что то, чего мы ждем, не произойдет… оно все равно случится. И кровь еще будет…
И раны…
Часы ведь пошли назад. И он, тот, кто там, на башне в часах, он до сих пор в игре. Тот, кто забирает жертвы и исполняет желания.
Он жаждет…
Время похоже на реку. И на наши сны. Оно густое, вязкое, как глина, загадочное, как ночная тьма. И словно в фотографировании, надо подобрать правильные реагенты, чтобы время явило себя с правильной стороны, показав истинную суть вещей. Время летит на крыльях. Время застывает смолой. Время тянется, как резина. Время обрывается нитью. Время умирает…
Время – это я…
Катя открыла глаза. Она не понимала, как заснула! Привалившись щекой к плечу Анфисы, она заснула, когда они сидели в засаде и ждали! Они опустошили оба термоса с кофе до этого. Они выходили из машины глотнуть воздуха ночи, размять ноги. Они делали все, чтобы не спать.
Когда они выходили, Катя не приближалась к Дому у реки. Ей все мерещилось, что кто-то из тьмы смотрит, следит за ними из его слепых окон.
И после всего этого она позорно заснула!
Часы на приборной панели показывали двадцать минут четвертого. Тот самый глухой час, который застыл на циферблате башенных часов.
Анфиса, напряженная и настороженная, вслушивалась в шипение передатчика. Катя поняла: пока она спала, Анфиса не сомкнула глаз, вперяясь во тьму, словно часовой.
Рация шипела…
Голос Первоцветова прошептал:
– Фонарь уличный погас.
Полковник Гущин, осоловелый от долгого бдения, наклонился над рулем, стараясь уловить…
– Дверь входная. Я что-то слышу.
Шипение передатчика… белый шум…
