Вот и суди о людях с первого взгляда.
После обеда, когда у Вакулина все еще шли обыски, Катя одна отправилась к башне.
Полковник Гущин уехал в больницу к Первоцветову. Анфиса осталась в отеле, сказала, что к башне не пойдет.
Катя и не настаивала. Но самой ей хотелось еще раз взглянуть на это место.
Сколько всего…
Сколько же всего…
И все вместилось, и переплелось, и осталось там…
Черные стрелки на белом циферблате снова напомнили ей ножницы. Вот-вот щелкнут, клацнут… отрежут какую-то нить, что не видна, но существует, связывая все.
Уже поздно вечером, когда Гущин вернулся, он снова вызвал на допрос Вакулина. И между ними состоялся тот самый странный разговор.
Про часы.
– Как вам удалось запустить часовой механизм, Вакулин?
– Сам не знаю.
– Но вы же этого добивались.
– Ну да… в общем-то хотел. Такой эффект, а? – Вакулин криво усмехнулся. – Когда заскрежетало наверху, в башне, загудело, и стрелки начали назад вращаться… Ну и рожи были у всех городских! Я, конечно, этого хотел, потому что и он, Казанский, этого бы желал. Это как улика против него. Но я не был уверен, что мне удастся – до самого конца сомневался.
– Сомневались?
– Там же все такое старое. Металлолом. Я во время реставрационных работ туда сам лазил наверх, в часы, смотрел все с фонарем. Тогда просто из любопытства – можно ли реставрировать, чтобы завести наши городские куранты. В общем-то я увидел, что внутри – трубы, колокола. Механика не такая уж и сложная – там вал, шестеренки, труба идет медная. Она стрелки приводит вроде как в движение. Но тоже непонятно особо, потому что это же глубоко внутри. Я тогда хотел восстановить часы – такой шик. А потом с одной фирмой часовой связался, мы посчитали, прикинули стоимость работ, и я плюнул на это дело. Очень дорого. Не окупается. Просто фишка. А кто мне за нее заплатит? Так я тогда думал. Но мы там три года назад все смазали маслом. А Казанский потом еще масла добавил.
– Тогда, три года назад, вы ведь еще ничего не имели против Казанского. Фабрика была фактически вашей. Вы там все обустраивали под торгово-офисный центр.
– Да, моей была фабрика. И я был счастлив, – Вакулин помолчал. – А потом он у меня все отнял. Всю радость. Деньги… Да что деньги… Весь смысл моей жизни, мою надежду все изменить здесь, приумножить.
– Когда вы вздергивали Макара Беккера в петле, вы хотели добиться эффекта включения часового механизма? – жестко оборвал его излияния Гущин.
– Я привязал веревку к медной трубе. Она шла внутрь, я считал, что как раз до самого часового вала. Я клещами вырвал там, внутри, несколько болтов, и труба накренилась, а когда он… он там уже болтался в петле… труба съехала вбок и… Остальное я не видел, я торопился покинуть башню. Там точно рассчитать ничего невозможно – это ни один механик не сможет. Считайте, что все вышло случайно.
– Случайно? – Гущин смотрел на него. – Так просто? Совпадение?
– Совпадение.
– И вы там на башне…
– Что?
– Вы там не загадывали желание?
Александр Вакулин взглянул на него недоуменно. Потом в лице его что-то изменилось. Оно сморщилось, скривилось. Он захихикал.
Этот смех… словно скрип…
– Ну, вы даете… Полиция! И вы туда же.
Катя тогда еще подумала: такой разговор никогда не попадет на страницы официального протокола допроса.
Но полковник Гущин все же этот разговор затеял.
Получил ли он ответ на то, о чем тайком думал?
Кажется, нет.
А потом настал день, когда они покинули Горьевск.
Они расплатились в отеле, забрали с Анфисой свой автомобильчик с отельной стоянки, пригнали его к ОВД и там, в кабинете Первоцветова, ждали, пока полковник Гущин покончит с делами оперативной группы и подпишет все необходимые бумаги. Капитан Первоцветов покинул больницу. К счастью, рана на животе действительно оказалась лишь глубоким порезом. Рану на боку и плече ему зашили. И он вернулся к текущим делам – одетый в ту самую парадную форменную рубашку с погонами, единственное, что у него осталось из всей формы. Под рубашкой торс его был туго перебинтован.
В кабинет заглянул дежурный и сообщил:
– Доставка приехала.
Капитан Первоцветов кивнул ему.
Следом за дежурным в кабинет просочился курьер из крупного столичного магазина электроники с большой коробкой в руках.
– Доставка, оплаченная на имя Берг А. М., – объявил он. – Кто тут будет Берг? Распишитесь о получении.
Анфиса и бровью не повела. Катя взяла квитанцию у курьера, прочла и расписалась сама.
Затем она приняла у курьера громоздкую коробку, поставила на стол. Открыла.
– Анфис, там фотокамеры. Две. «Никон».
Гущин наблюдал всю эту сцену, сдвинув очки на нос. Тяжко вздохнул.
– Ладно, пора ехать.
Анфиса направилась к машине.
– Борис, мы это возьмем. Спасибо, – сказала Катя Первоцветову и забрала коробку с камерами.
На этот раз она сама села за руль «Смарта». Смотрела в окно на полковника Гущина – тот, отчаянно жестикулируя, тихо и настойчиво что-то говорил вышедшему их проводить Первоцветову. Совместная поездка в больницу помирила их. И теперь Гущин что-то внушал капитану, как отец внушает сыну. Положил руку ему на плечо. Потом пошел к своему внедорожнику.
Первоцветов остался во дворе ОВД один.
Катя знала, чего ждет капитан. Но что она могла сделать?
Оглянись… Ну, оглянись на меня…
Но Анфиса не оглянулась.
Катя завела мотор, их крошка-автомобиль плавно тронулся с места. И все поплыло мимо – улица, дома.
Капитан Первоцветов.
А с ним и Горьевск.
Лишь проехав почти половину пути от ста первого километра, Катя заметила хрупкие ростки, пробивающиеся сквозь железобетон: Анфиса покосилась на коробку с камерами. Отвернулась. Потом взяла ее на колени. Снова положила на сиденье.
Опять взяла и открыла.
– Камеры такие же, как у тебя были? – робко спросила Катя.
– В сто раз лучше.
Катя думала о том, что осталось позади. И как оно все сложится в Горьевске. Умрет или все же повременит с уходом на тот свет судья Репликантов? Вернется ли к себе на дачу Молотова после похорон племянника? И что теперь будет делать бывший градоначальник Андрей Казанский – освобожденный из-под ареста, но лишившийся должности? Бросит ли он свою пагубную страсть доискиваться того, чего доискиваться не следует, приведшую его едва ли не в тюрьму? Или это влечение к темным горьевским тайнам настолько укоренилось в нем с детства и овладело его душой, что он постепенно превратится в городского сумасшедшего, одержимого историей, о которой повествует здешний апокриф и которую вроде как не опровергают старинные фотографии?
