– Я не сомневаюсь, что они у вас есть, и не сомневаюсь, что они будут услышаны. Но я говорю о том… – Он обвел рукой помещение, показывая, что имеет в виду лежащих на полу людей. – Я говорю о том, что вот это вот никому не надо. Освободите тех, кто вам не нужен, и это будет воспринято как жест доброй воли. Вы уже и так показали себя разумными людьми.
– А кто это считает нас разумными? – спросил командир Бенхамин Гэна, который все перевел.
– Вы уже двенадцать часов держите здесь людей, и никто из них не умер. Ведь правда, никто не умер? – спросил Месснер Гэна. Тот кивнул и перевел первую фразу. – По моим понятиям, это значит, что вы вменяемы.
– Скажите, чтоб они прислали сюда президента Масуду. Мы пришли сюда за президентом, и в обмен на него мы отпустим всех. – Командир размашистым жестом обвел комнату. – Посмотрите на этих людей! Я даже не знаю, сколько их тут всего! Двести? А может, больше? Попробуйте сказать, что один человек в обмен на двести – это неразумно!
– Президента они вам не отдадут, – сказал Месснер.
– Мы прибыли сюда за ним.
Месснер кивнул и стал очень серьезным.
– А я прибыл сюда в отпуск. Похоже, никто сегодня не получит того, за чем прибыл.
Все это время Рубен Иглесиас стоял рядом с Гэном и молча слушал, словно разговор его не касался. Среди присутствующих в комнате он был политиком самого высокого ранга, и тем не менее никто не воспринимал его как важную персону или равноценного заместителя президента. Если спросить среднестатистического гражданина этой прекрасной страны, столь мало охваченной средствами массовой коммуникации, кто у них вице-президент, скорей всего, он просто пожмет плечами да отвернется. Что такое вице-президент – проходная фигура, все они на одно лицо, никакой разницы. Еще ни одна война не была начата или выиграна благодаря зажигательной речи вице-президента, и Рубен Иглесиас понимал это лучше других.
– Вам придется уступить, – спокойно сказал Рубен, обращаясь к командирам. – Этот человек прав. Масуда никогда сюда не придет. – Самое забавное, что, когда он говорил «сюда», он подразумевал именно этот дом, его дом. Масуда всегда игнорировал Рубена. Не интересовался его детьми. Не приглашал на танец госпожу Иглесиас во время приемов. Простых людей президент желал видеть в партийных списках, но не у себя за столом. – Я знаю, как делаются подобные дела. Отдайте им женщин, случайных людей, и они убедятся, что с вами можно работать. – Когда года два тому назад террористы захватили Первый федеральный банк, они не захотели уступать ни в чем, не отдали ни одного клиента, ни одного служащего. Они повесили управляющего перед входной дверью – специально для прессы. Все помнят, чем это закончилось: всех террористов расстреляли прямо у мраморных стен банка. Рубен пытался объяснить командирам, что этот номер никогда не срабатывает. Никто никогда не выполняет требования террористов, даже если обещает выполнить. Еще ни один злоумышленник не ушел с деньгами или со своими товарищами, освобожденными из тюрьмы строгого режима. Вопрос лишь в том, сколько времени силовикам понадобится, чтобы их одолеть, и сколько людей при этом будет убито.
Командир Бенхамин поднял палец и ткнул им в окровавленную салфетку, которую вице-президент прижимал к своему лицу. Рубен почти не поморщился.
– Тебя что, спрашивают?
– Но это же мой дом, – сказал он, чувствуя, как от вновь нахлынувшей боли идет кругом голова.
– Отправляйся на пол!
Рубен и сам хотел лечь, поэтому отошел без всяких разговоров. Он даже огорчился, когда Месснер его остановил.
– Эту рану надо зашить, – сказал Месснер. – Я позову сюда врача.
– Никаких врачей, никакого зашивания, – сказал командир Альфредо. – Он и так был не красавец.
– Нельзя его оставлять с кровотечением.
– Можно! – отрезал командир.
Вице-президент слушал. Он ничего не мог сказать в собственную защиту. И если начистоту, одна мысль об иголке сейчас, когда рана болела пуще прежнего, голова раскалывалась и что-то жгло и давило позади глаз, – нет, мысль об иголке не внушала ему никакой радости, и в этом споре Рубен Иглесиас, пожалуй, был на стороне террористов.
– Вы ничего не достигнете, если этот человек умрет от потери крови. – Месснер говорил спокойно, подчеркивая серьезность своих слов.
«Умрет?» – подумал вице-президент.
Командир Эктор, который до этого больше молчал, приказал няне подняться наверх и принести швейные принадлежности. Он дважды хлопнул в ладоши, как школьный учитель, призывающий детей к тишине, и она тут же встала и пошла, слегка спотыкаясь и приволакивая ногу, которую отлежала во сне. Как только она скрылась из виду, четырехлетний сын вице-президента Марко закричал и заплакал, потому что считал эту девушку своей мамой.
– Успокойте его, – сурово велел командир Эктор.
Рубен Иглесиас повернул распухшее лицо к Иоахиму Месснеру. Чего ему сейчас совсем не хотелось видеть, так это швейных принадлежностей. Он не пуговица и не подол рубашки. И не дикарь из джунглей. Дважды в жизни его уже зашивали – но в больнице, стерильными инструментами из блестящих кювет.
– Здесь есть доктора? – спросил Месснер Гэна.
Гэн не знал, но громко задал этот вопрос на нескольких языках.
– Кажется, мы приглашали по крайней мере одного доктора, – сказал Рубен Иглесиас, хотя он уже ни в чем не был уверен – голова болела все сильнее и сильнее.
Тут вернулась няня Эсмеральда с квадратной плетеной корзинкой под мышкой. Мало кто заметил бы ее в комнате, полной женщин в вечерних туалетах – деревенская девушка в форменной черной юбке и блузке с белым воротничком и манжетами, длинная коса толщиной в детский кулак колыхалась за ее спиной при каждом шаге. Но теперь все в комнате смотрели только на нее: как уверенно и непринужденно она идет, словно ничего особенного не случилось и это самый обычный день в ее жизни, просто надо кое-что заштопать. Живой взгляд, горделиво приподнятый подбородок. Внезапно все увидели, насколько няня красива, ее красота прямо-таки освещала мраморную лестницу, по которой она шла. Гэн повторил свой вопрос о докторе, а вице-президент позвал девушку по имени: «Эсмеральда!»
Никто из лежащих на полу руки не поднял, поэтому все решили, что докторов среди гостей нет. Но это была неправда. Доктор Гомес лежал на спине в столовой, и его жена больно впилась ему в бок накрашенными ногтями. Доктор Гомес оставил практику много лет назад и стал больничным администратором. Интересно, когда он в последний раз зашивал человека? По специальности он был пульмонолог, так что последний раз протаскивал нитку сквозь человеческую кожу во времена ординатуры. В этом смысле он был не более квалифицированным, чем его жена – любительница вышивать крестиком. Еще не сделав ни единого стежка, доктор Гомес прекрасно видел последствия: наверняка возникнет инфекция; нужных антибиотиков под рукой не окажется; позже рану все равно придется вскрывать, выкачивать гной, зашивать заново. И не чью-то рану, а вице-президентскую. Доктор поежился. Ничего хорошего ждать от этого дела не приходится, ответственность возложат на него, а потом все просочится в прессу. И может получиться так, что он, директор больницы, сам того не желая, убьет человека. Доктор Гомес почувствовал, как у него дрожат руки. Он ничего не делал, просто лежал, а они уже тряслись. Разве можно доверить таким рукам зашивать человеческое лицо, оставить на нем шрам, который их ославит? Есть ведь эта девушка, которая спускается по лестнице с корзинкой под мышкой и кажется воплощением надежды. Она ангел! Он никогда не мог найти таких славных девушек для работы в больнице, таких хорошеньких девушек, умеющих столь изящно носить униформу.
