Группы населения, составлявшие самую влиятельную, самую богатую его часть и зачастую не существовавшие по отдельности, стали как бы не нужны, поскольку обществу отныне надлежало быть однородным, как манная каша. Я забыл сказать о купцах, которых теперь искореняли, а раньше вроде бы тоже не звали в элитные слои общества, но без которых полноценная жизнь не состоялась бы. Константин Станиславский, чей Художественный театр не возник бы без помощи С. Т. Морозова, пишет о других купцах и фабрикантах, поддерживавших отечественную культуру: «С какой скромностью меценатствовал П. М. Третьяков! Кто бы узнал русского Медичи в конфузливой, робкой, худой фигуре, напоминавшей духовное лицо… Вот другой фабрикант — К. Т. Солдатенков, посвятивший себя издательству тех книг, которые не могли рассчитывать на большой тираж, но были необходимы для науки и вообще для культурных и образовательных целей. М. В. Сабашников, подобно Солдатенкову, тоже меценатствовал в области литературы и книги и создал замечательное в культурном отношении издательство. С. И. Щукин собрал галерею картин французских художников нового направления, куда бесплатно допускались все желающие знакомиться с живописью. Его брат П. И. Щукин создал большой музей русских древностей. А. А. Бахрушин учредил на свои средства театральный музей…» А украинские меценаты — Харитоненко и Терещенко! В музеи, основанные на их деньги, мы до сих пор ходим, восхищаясь картинами, которые эти люди купили для нас с вами.
Их-то, бывших на виду, и призвали грабить в первую очередь…
Обращение к самым низменным инстинктам удалось. Ясно, что нормальные рабочие и крестьяне грабить не шли, но и работать им не давали голосистые, рукастые люмпены, вырвавшиеся на передний план. Новые завоеватели страны хотели всех повязать круговой порукой, сделать своими сообщниками. Все делалось «на хапок», «по-быстрому» еще и потому, что большевики после успешного Октябрьского переворота вначале вообще не поверили своему счастью, общества не переустраивали, элиты не выделяли и планы у них были на уровне «цыганского счастья» из анекдота («Если б я стал царем, то схватил бы кусок сала и убежал»). Недавно мне довелось прочесть найденное в архивах частное письмо одного из творцов Октября Николая Бухарина, который откровенничал с другом в самом начале Гражданской войны: «Деникин под Тулой, мы укладываем чемоданы, в карманах уже лежали фальшивые паспорта и «пети-мети», причем я, большой любитель птиц, серьезно собирался в Аргентину ловить попугаев. Но кто, как не Ленин, был совершенно спокоен, и сказал, и предсказал: «Положение — хуже не бывало. Но нам всегда везло и будет везти!» В это везение поверили не все сразу. Будущий ленинский нарком культуры Луначарский, когда-то, кстати, учившийся в одной киевской гимназии с Михаилом Булгаковым, тоже задергался в страхе перед возмездием, когда судьба переворота чуть провисла, и вдруг, на всякий случай, с перепугу, окрестил своего сына…
Уже сто раз описано, как после смерти Якова Свердлова вскрывали его сейф с бриллиантами, припрятанными «на всякий случай». Главным держателем «аварийного общака» числилась вдова Свердлова Клавдия Новгородцева. У нее были набиты драгоценными камнями три ящика комода и сундук. Новые хозяева жизни с самого начала повели себя, как шпана; может быть, поэтому советская элита так и не сложилась. Были главари, а элиты не было. Было «классовое чутье», но при отсутствии элементарной порядочности. На правовом беспределе элиты не строятся, даже у воровских объединений есть своя этика, свой «закон».
К тому же новая элита возникала скоропостижно, отменяя и растаптывая прежних хозяев жизни. Лацис, руководивший одно время украинской ЧК, а затем ставший заместителем у Дзержинского, разъяснял: «Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал словом и делом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, — какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого». Сам Дзержинский был еще более категоричен и краток: «Для расстрела нам не нужно ни доказательств, ни допросов, ни подозрений. Мы находим нужным и расстреливаем, вот и все». Знаменитый писатель Владимир Короленко вздыхал из Полтавы: «Никто не знает, кто его может арестовать и за что…» Василий Шульгин рассказывал из Киева: «Я на минуточку остановился на Большой Васильковской, которая теперь называется Красноармейская, где был наш клуб «русских националистов». В 1919 году членов этого клуба, не успевших бежать из Киева, большевики расстреливали «по списку». Где-то нашли старый список еще одиннадцатого года и всех, кого успели захватить, расстреляли». Иван Бунин пытается понять происходящее в Одессе: «Встретил мальчишку-солдата, оборванного, тощего, паскудного и вдребезги пьяного. Ткнул мне мордой в грудь и, отшатнувшись назад, плюнул на меня и сказал: «Деспот, сукин сын!» Чуть дальше: «День и ночь живем в оргии смерти. И все во имя «светлого будущего», которое будто бы должно родиться из этого дьявольского мрака»…
Даже при самых оголтелых тираниях законы есть — пусть жестокие, но законы. В тоталитарном советском обществе законов не было. А было «чутье», которого в кодексы не запишешь. Поэтому в кодексы с конституциями вписывали все, что угодно, а судили и правили исключительно по «классовому чутью». Какие там права человека, какие законы?
Украину (еще один юбилей — 70 лет со дня погромных процессов 1934 года против национальной интеллигенции) прочесывали с первых послеоктябрьских лет, но этого властям показалось недостаточно, и 28 марта 1934 года тогдашний украинский вождь П. Постышев пишет чекистскому начальнику В. Балицкому: «Надо обязательно семьи арестованных контрреволюционеров-националистов выгнать из квартир и обязательно выселить их из пределов Украины на север. С работы членов семей арестованных надо немедленно снять, с учебы — тоже. Повторяю, надо как можно скорее выселить семьи из Украины, а также и всех тех, кто с ними жил в одних «гнездах». Хотя, может быть, на последних пока фактического материала и не имеется, но все равно — это несомненно одна шайка-лейка». В это же время на встрече с украинскими писателями Сталин говорит им, что «надо уничтожать классы путем классовой борьбы», и советует не огорчаться, что часть национальной элиты, интеллигенция, норовит уйти в эмиграцию: «Их вышибают из страны потому, что народ не хочет, чтобы такие люди сидели у него на шее…» 7 февраля 1938 года Сталин поддержал ретивость украинских карателей, не успевавших передавить всех, кого им было велено уничтожить: «Дополнительно разрешить НКВД УССР провести аресты кулацкого и прочего антисоветского элемента и рассмотреть дела их на тройках, увеличив лимит для НКВД УССР на тридцать тысяч». Принцип уничтожения прежних элит оставался неизменным все советское время. В 1939 году, когда войска вводились в Западную Украину, была издана новая директива: «В целях предотвращения заговорнической предательской работы — арестуйте и объявите заложниками крупнейших представителей помещиков, князей, дворян и капиталистов». Как раньше сказал Николай Бухарин, объясняя бессудебный террор: «Когда вы видите змею, вы же не спрашиваете ее о намерениях, а убиваете гада. Так и мы поступаем с представителями враждебных классов…»
Беззаконие вошло в привычку. Люди узнавали новую власть, понимали, что они объединены с ней не общим делом, а страхом, и привыкали к такой жизни. Подавлялись все слои населения, в том числе и тот самый рабочий класс, то самое крестьянство, об интересах которых так вдохновенно болтали большевики на пути к власти. Элита в новых условиях не вызревала, а назначалась, но о ней речь пойдет дальше.
