Конечно, случалось всякое, и рядом с бальными залами полагалось иметь одну или несколько комнаток с топчанами, где могли бы отлежаться перебравшие гости.
Общение происходило и в клубах; например, в Киеве с конца 30-х годов XIX века были Дворянский и Купеческий клубы (если приглядеться, среди потолочной лепнины в концертном зале Киевской филармонии можно увидеть жезлы Меркурия — в здании когда-то было Купеческое собрание), было Литературно-артистическое общество, был Украинский клуб. Работали свои театры и приезжали европейские, в том числе почти ежегодно — французский. А во время знаменитых Контрактовых ярмарок киевские балы и концерты гремели на всю Европу, к ним готовились подолгу, и бывали они заметны издалека…
На разных уровнях постоянно отрабатывались нормы общения, взаимной терпимости, сосуществования в обществе, которые въедались в кровь и не уходили никогда. В 20-х годах обнищавший писатель, бывший киевлянин Михаил Булгаков приходил в газету «Гудок», где он тогда работал, всегда в белых манжетах, крахмальном воротничке и аккуратно завязанном галстуке. Один из его коллег шутя рассказал, что Булгаков встретил его однажды утром в пальто, наброшенном на пижаму. Писатель покраснел, возмутился: «Такого не могло быть!»
В советские годы функции прежних балов были перегружены на митинги и демонстрации, где массовое общение происходило, но под строгим контролем. Как на балах все начиналось с торжественного полонеза, на демонстрациях начиналось с колонны знаменосцев, вместо распорядителя танцев был диктор, выкрикивавший лозунги из вчерашней «Правды». Тоже играл большой оркестр, будто на балу во дворце… Общество воспитывает своих граждан для жизни, которую им готовит: одно общество воспитывает таких людей, а другое — этаких.
Те самые люди, которых еще долгое время после установления советской власти называли «осколками разбитого вдребезги», не ломались так просто. В своем «Архипелаге…» Солженицын рассказывает несколько историй о человеческой несгибаемости, о том, как в нелюдских концлагерных условиях выживали именно те представители «старого мира», кто не сдавался и следил за собой. Это порода, воспитание, называйте как угодно. Лев Толстой в неоконченном романе о декабристах описал женщину, которая за сотню лет до ГУЛАГа разделила с мужем все тяготы ссылки, а затем все-таки возвратилась в столицу из Сибири: «Нельзя было представить ее себе иначе, как окруженную почтением и всеми удобствами жизни. Чтоб она когда-нибудь была голодна и ела бы жадно, или чтобы на ней было грязное белье, или чтобы она споткнулась или забыла бы высморкаться — этого не могло с ней случиться. Это было физически невозможно». Ах, как сладко поиздевались над такой публикой в новые времена!
…Когда вскоре после Октября советская правительственная делегация самого высокого уровня приняла участие в переговорах о перемирии с германской делегацией, многим казалось, что прошла целая геологическая эпоха от конца XIX века с его старомодными элитами и этикетами. Немецкий генерал Гофман вспоминает: «Против меня сидел рабочий, которого явно смущало большое количество столового серебра. Он пробовал то одну, то другую столовую принадлежность, но вилкой пользовался исключительно для чистки зубов. Прямо напротив, рядом с принцем Гогенлоэ, сидела мадам Биценко, а рядом с нею — крестьянин, чисто русский феномен с длинными седыми кудрями и огромной дремучей бородой. Один раз вестовой не мог сдержать улыбку, когда спрошенный, какого вина ему угодно, красного или белого, осведомился, которое крепче, и попросил крепчайшего». Новые хозяева жизни только еще осваивались, но лет через сорок с лишним, когда глава Советского государства будет стучать туфлей о трибуну в ООН, к этому отнесутся без удивления. Мир с трудом, но привык к нашим обновленным манерам.
Через полвека после выхода в свет романа «Война и мир» с бывшими элитами, а также с балами, графьями и бытовым французским языком в основном было покончено. Со времени Октябрьского переворота 1917 года все вожди новообразованного государства и по-русски разговаривали с акцентом или с ошибками (не говорю уже про руководителей Украины, которые украинского языка не знали, хотя, как Постышев или Каганович, иногда пытались его изучать). Ошибки в речи, поведении или манерах в расчет не принимались — формирование новой элиты требует времени, а в условиях, когда, как пелось в партийной песне, «кто был ничем, тот станет всем», — тем более. Вождь украинских большевиков Павел Постышев высказывался категорично: «Было время, когда представителями украинской культуры «пар экселянс» были прежде всего кооператоры, профессора и так далее. Эпигоны их сидят ныне на скамье подсудимых на процессе СВУ. Жизнь прошла мимо них. Пролетарская революция осудила их на погибель».
Элита гибла… Зато множество людей, из которых выжгли основы тысячелетней народной этики, представления о религии, о национальных традициях, получили возможность рвануть в политику и руководство страны. Культ малограмотности стал политическим принципом; вдохновенные люмпены приняли Октябрь с полным восторгом.
Поддерживая такие перемены, Надежда Крупская подписала инструкцию всем политпросветам. Супруга вождя революции приказывала изъять из библиотек и больше не издавать труды философов, расходившихся во мнении с ее мужем. Впредь запрещалось пользоваться произведениями философов Платона, Декарта, Канта, Спенсера, Шопенгауэра… Даже философские произведения Льва Толстого подлежали изъятию. Все доморощенные философы-демократы подлежали удалению из страны, а их произведения — безусловному запрету. Питирим Сорокин в 1922 году заканчивал книгу под характерным названием: «Влияние голода на человеческое поведение, социальную жизнь и организацию общества». Тогда же он узнал, что среди выживших до той поры представителей интеллигенции снова идут аресты. Он зашел в ЧК справиться, в чем дело, и его задержали, сообщив о заочном приговоре к высылке из Советского государства. Осенью из страны без всяких судов и следствий был выслан 161 человек, вершинные представители интеллигенции: ректоры Московского и Петербургского университетов, философы Н. Бердяев, С. Франк, Н. Лосский, Ф. Степун, С. Булгаков, тот же П. Сорокин, крупнейшие ученые, журналисты, писатели… С каждого брали подписку, что он никогда не вернется — в случае возвращения смельчакам грозил расстрел на месте. Все это было продумано и теоретически обосновано задолго до высылки — в известном письме Горькому, отправленном еще в сентябре 1919 года, Ленин пишет, что интеллигенция — это «не мозг, а говно нации». Себя он, видимо с полным к тому основанием, к интеллигентам не причислял…
Мы на горьком опыте усвоили, что при любых революционных переменах наверх выбрасывается и берет власть в свои руки далеко не лучшая часть общества, причем происходит это быстро и немилосердно. Высланный впоследствии философ Питирим Сорокин писал в начале 20-х: «Три с половиной года войны и три года революции, увы, сняли с людей пленку цивилизации, разбили ряд тормозов и «оголили» человека. Такая школа не прошла даром. Дрессировка сделала свое дело. В итоге ее не стало недостатка ни в специалистах-палачах, ни в убийцах, ни в преступниках. Жизнь человека потеряла ценность. Моральное сознание отупело. Преступления стали «предрассудками». Нормы права и нравственности — «идеологией буржуазии»…»
