Пытаясь хоть как-то упорядочить алкогольное производство (ведь даже процентное содержание спирта в водке не нормировалось никакими стандартами — все разбавляли спирт, как хотели), правительство создало в 1884 году особый Технический комитет, контролировавший качество водки. Вместе с другими видными химиками в нем трудился и автор знаменитой Периодической системы элементов Дмитрий Иванович Менделеев, чья работа «О соединении спирта с водой» стала докторской диссертацией. Менделеев, по сути, определил само понятие «водка». Согласно его формулировке, это продукт, получаемый при разведении ржаного хлебного спирта ключевой водой до 38–42 градусов крепости; именно в таком соотношении спирт и вода смешиваются лучше всего. Менделеев много работал и над изучением парадокса, согласно которому при соединении спирта с водой происходит сжатие смеси; смешайте пол-литра воды с полулитром спирта, и в сумме получится меньше литра — вроде бы недолив.
Но так или иначе, в 1894 году на научном уровне проблемы были преодолены и менделеевский состав водки был запатентован Россией под названием «Московская особенная» (в советское время он выпускался как «Московская особая водка»). Великий ученый был весьма уважаем, но при этом считается, что он же изобрел обряд приема на работу в свою лабораторию, когда новичку полагалось выпить пробирку неразведенного спирта.
В конце XIX века Святейший синод православной церкви еще раз приобщился к алкогольным проблемам, отправив группу иерархов по главным винным центрам Европы. Требовалось найти густое сладкое красное вино, которое использовалось бы при причастии, напоминая о крови, пролитой Христом за грехи наши. Во французском местечке Кагор такое вино нашли. С французами был подписан контракт, в котором они обязались не поставлять это вино больше никуда — только Русской православной церкви. Договор действовал до 1917 года, когда вся жизнь перевернулась вверх дном…
Царский премьер-министр Витте, которому повезло умереть за два года до Октября, успел обнародовать серию указов, согласно которым «продавец обязан обращаться с покупателями вежливо, отпуская требуемые пития без задержки», а покупатели «обязаны при входе в винную лавку снимать шапку, не раскупоривать в лавке сосуды с вином, не распивать вина, не курить и оставаться в лавке не более того времени, сколько нужно для покупки питий». В крупных городах водку продавали с семи утра до десяти вечера, а в деревнях заканчивали торговлю пораньше: летом к восьми вечера, а зимой — к шести. Упорядоченную торговлю алкоголем нарушила Первая мировая война: с 17 июля 1914 года продажу спиртных напитков запретили по всей стране. (Согласно воспоминаниям офицера из императорской свиты, в ставке у главнокомандующего, Николая II, все-таки пили, но понемногу: «Государь подходил к закусочному столу, стоя выпивал по русскому обычаю с наиболее почетным гостем одну или — много — две чарки обыкновенного размера особой водки, «сливовицы», накоротке закусывал… Государь за столом ничего не пил и только к концу обеда отливал себе в походную серебряную чарку один-два глотка какого-то особого хереса или портвейна».) Остальное население выкручивалось, как умело. Правительственный медицинский совет вынужден был запретить продажу без рецепта так называемых «Гофманских капель», состоявших из двух частей спирта и одной части серного эфира, которым выпивохи травились особенно часто, так же, впрочем, как «Киндербальзамом» — спиртовым раствором разных пахучих масел. В 1915 году делегация сената Соединенных Штатов приезжала изучать наш опыт борьбы с пьянством и грустно отметила, что после введения сухого закона возросла продажа сахара, а люди пьют что угодно, включая «одеколон, лаки, политуру и валериановые капли». Но мало кто учится на чужих ошибках; через некоторое время американцы ввели собственный сухой закон и получили точно те же последствия.
Народы обмениваются опытом, но результаты этих обменов не всегда выявляются немедленно. Придуманный (как принято считать) на Западе спирт переродился у нас в водку, которая стала у многих национальным напитком и одним из главных разрушителей народного здоровья. Придуманный на Западе (вне всяких сомнений) марксизм в смысле разрушения жизни преуспел у нас не меньше. Когда в бывшей империи бабахнуло революционное время, на сокрушение дворцов, а заодно и шинков с кабаками ринулись восставшие революционные массы, огромная часть которых восставала с самого дна общества. Лозунг Николая Бухарина «Грабь награбленное!» будет брошен в митинги чуть позже, но изнуренные массы по этой части и сами соображали неплохо; первым делом они принялись грабить винные склады. По документальным свидетельствам, после взятия Зимнего дворца в Петрограде революционные толпы так перепились, что охрана была снята повсюду и народ утолял жажду справедливости в лучших винных погребах страны. При этом бутылки разбивали без счета, бочки разламывали, погреба вскоре были затоплены вином и водой, матросы ныряли туда, выныривая с бутылками, многие революционеры при этом тонули. Позже матросы радостно обнаружили, что одежда у них настолько пропиталась малагами и портвейнами, что, замачивая ее в воде, можно продлить удовольствие, выпивая отжатую из брюк и тельняшек жидкость.
Вакханалия продолжалась довольно долго; только в 1919 году вышел декрет новой власти «О воспрещении изготовления и продажи спирта, крепких напитков и не относящихся к напиткам спиртосодержащих веществ». Страна, в которой очень многие все еще не работали, а грабили, начала голодать, и декрет не запрещал выпивку — он пытался проследить, чтобы зерно и картофель в голодной стране не уходили в перегонные кубы. Шла Гражданская война — система жизни разрушилась, что уж тут говорить о системах общественного питания и алкогольного производства. До сих пор старые крымчане помнят, как белое и красное воинства по очереди грабили коллекции белых и красных вин Массандры.
Массовое озверение отражалось во всем; бытие надолго вперед пропахло водкой и кровью. Читаю воспоминания белогвардейского офицера Бронислава Сосинского, преследовавшего отряды Махно по Запорожью: «Есть в Бердянске трактир. Знаменитый трактир, доложу я… Когда ни придешь, то хозяин бьет посетителей, то посетители целым обществом, до крови, — хозяина. Целое лето ни одного стекла в окнах — все выбиты».
Писательница Надежда Тэффи, спасаясь от большевиков, бежит сквозь Украину, доехала до Одессы, где попадает на «пир во время чумы»: «Театры, клубы всю ночь были полны… Утром, одурманенные вином, азартом и сигаретным дымом, выходили из клубов банкиры и сахарозаводчики, моргали на солнце воспаленными веками. И долго смотрели им вслед тяжелыми голодными глазами темные типы из Молдаванки, подбирающие у подъездов огрызки, объедки, роющиеся в ореховой скорлупе и колбасных шкурках…»
Бытие с питием стали другими, писатель Исаак Бабель, живописавший быт Молдаванки с другой стороны, чем Тэффи, видел его тоже непразднично, потому что время было такое: «Старик выпил водки из эмалированного чайника и съел зразу, пахнущую, как счастливое детство. Потом он взял кнут и вышел за ворота…» Удобная жизнь осталась где-то в «проклятом прошлом»; уроженец Крыма сатирик Александр Аверченко ностальгически вспоминает: «У «Медведя» рюмка лимонной водки стоила полтинник… Любой капитал давал возможность войти в соответствующее заведение. Есть у тебя пятьдесят рублей — пойди к Кюба, выпей рюмочку «Мартеля», проглоти десяток устриц, запей бутылочкой «Шабли», заешь котлеткой данон, запей бутылочкой «Поммери». Имеешь десять целковых — иди в «Вену» или в «Малый Ярославец»: обед из пяти блюд с цыпленком в меню — целковый…» Все это исчезло без возврата…
