И еще Будда был великим хакером. Только хакнул он не сервер Демократической партии с ушами от мертвого осла, а самый совершенный компьютер, который природа создала за пятнадцать миллиардов лет. Он хакнул человеческий мозг.
Мы, люди – социальные и биологические роботы, про это только ленивый еще не сказал. Нами управляют банальные кнут и пряник. Кнутами друг для друга мы трудимся сами. А пряники нам дает природа – за работу на биологический вид и общество. Дает очень скупо.
А Будда…
Ночью, при полной луне, под вой посрамленного Мары, он подтащил лестницу к хранилищу всех пряников на свете, приставил ее к стене – и даже разметил окна: вот тут, мол, пряники типа один, тут пряники типа два, тут пряники типа три и так далее.
Понятно, почему этого человека так любили в древней Индии. И ясно, почему все последующее развитие индийской цивилизации (да и самого буддизма) словно ставило одну единственную цель – как можно дальше увести от того, что черным по белому написано в сутрах. Окончательно раздачу пряников удалось прекратить только через тысячу лет после смерти Будды, когда утвердился взгляд, что джаны доступны одному из миллиона…
Дамиан наконец вернулся – и привез неутешительные вести. Никто, вообще никто из монахов, не соглашался к нам ехать. Мало того, теперь они даже не хотели обсуждать эту тему.
– Такое чувство, – сказал сокрушенный Дамиан, – что у них по внутренней связи прошла команда – с нами больше не работать.
– Может, – сказал я, – это американцы нам проблем подбросили?
Дамиан отрицательно помотал головой.
– Нет, этот рынок они не контролируют. Думаю, это из-за Юрия Соломоновича.
– А… Понятно тогда. А как Юра?
– Я у него был вчера, – ответил Дамиан. – Переживает, конечно. Заработать-то он заработал, но эта дельта ему, в общем, без разницы. Мелочь. А вот без джан разница очень даже большая.
Дамиан и сам был в сильном расстройстве – видно, привык за это время «настраивать шлемы».
– Есть еще один путь, – сказал он. – Раз мы уже знаем, что такое джаны, может быть, мы сами дорогу найдем? Надо изучить вопрос…
Я не выдержал и ударил кулаком по столу.
– Нет, я не понимаю – как так может быть, что за любые деньги ни один монах не соглашается?
– Вот так, – сказал Дамиан. – Они даже не признаются теперь, что умеют в джаны входить. Говорят, истинное искусство утеряно в древности. Или просто отмалчиваются. У них по уставу, когда про такие вещи спрашивают, можно в ответ молчать.
– Похоже, у нас проблемы, – сказал я.
Дамиан грустно кивнул.
Но это еще не были проблемы. Это были сложности. Проблемы начались через несколько дней.
***
В детстве я читал историю про канадского физика Луиса Злотина, работавшего над атомной бомбой. Кстати, он был сыном эмигрантов из России: не уехали бы, может, и не пришлось бы потом воровать чертежи.
Этот Злотин ставил опыты с готовым сердечником атомной бомбы, вроде той, что сбросили на Нагасаки. Из сердечника тоже хотели сделать бомбу, но Япония сдалась и третья бомба не понадобилась. Сердечник был эдаким бильярдным шаром из плутония весом в шесть кило и диаметром в девять сантиметров, который использовали для разных экспериментов.
Чтобы приблизиться к началу цепной реакции, Злотин накрывал плутониевый шар бериллиевой полусферой – а удерживал ее простой отверткой. Однажды во время такого опыта отвертка сползла в сторону, и полусфера упала на сердечник, закрыв его почти полностью.
Злотин успел откинуть бериллий, но доли секунды оказалось достаточно: в комнате полыхнуло голубым, и бедняга получил смертельный радиационный ожог, от которого через девять дней и умер.
То, что произошло с нами тремя, немного походило на этот безрассудный опыт. Мы точно так же полезли с отверткой в источник немыслимой силы – и точно так же получили фатальные ожоги.
Только источником была не радиация. Мы таки поймали в конце концов тот инсайт, к которому так стремились. Но, как совершенно справедливо отметил саядо Ан, готовы к нему мы не были.
Забегая вперед, скажу, что случай наш не был типичным, и с медитирующими буддистами подобное бывает редко.
Мы пытались потом выяснить у компетентных людей, что с нами произошло и почему. И самое убедительное объяснение было примерно таким – мы предъявили ноосфере запрос на очень отчетливое знание для крайне сосредоточенного ума. Сосредоточенность эта на самом деле не была нашей. Но мы показали, так сказать, код доступа. И, на свою голову, знание получили.
Для саядо Ана и его коллег в нем не было бы ничего нового вообще. Но для нас это оказалось смертельной вспышкой голубого огня – теми самыми фатальными злотинскими рентгенами.
Но по порядку.
Вскоре после отъезда саядо Ана у меня развилась какая-то странная депрессия, не похожая ни на что из известного прежде. Я не сразу понял, в чем дело – сначала мне казалось, что дело просто в тоске по утраченным джанам.
Я никак не мог поверить, что судьба отобрала у меня свой лучший подарок. Когда же стало окончательно ясно, что джаны теперь недоступны, меня охватило уныние. Это было что-то среднее между героиновой ломкой и тоской ангела, сброшенного в бездну, но еще помнящего блаженство и славу небес.
Час, ну хотя бы полчаса во второй или третьей джане (о четвертой я даже не мечтал) вернули бы меня к жизни. Но диспенсер счастья больше не работал: шлем эмо-пантографа лежал на столике в мультимедийной, как каска героически погибшего Дарта Вейдера на имперском погребальном лафете.
Постепенно я сполз глубоко в депрессию. И вот тогда началось страшное. Такое, к чему я совершенно не был готов.
Те самые инсайты.
После отъезда Дамиана в очередную азиатскую командировку я стал замечать странные перемены, происходящие с моим восприятием.
Во-первых, я ощущал какую-то жуткую отрешенность от всего вообще. Мои внутренние голоса не хотели больше дискутировать по поводу бельевых веревок и жаждали прибытия самолета – но я, увы, больше не мог его заказать.
Во-вторых, мне стало сложно на чем-нибудь сосредоточить свой ум.
Дело было не в том, что я отвлекался. Дело было в том, что все, на чем я пытался остановить свое внимание, в ту же секунду исчезало.
Вернее сказать – и это было самое жуткое – оно исчезало даже до того, как я успевал на нем сосредоточиться. Мне оставалось только эхо.
Я ронял на пол вилку – и понимал, что вспоминаю уже отзвучавший и кончившийся звук. Хоть отпечаток его сохранялся в моем сознании и был чрезвычайно подробным, это уже не было звуком. Это было записью, которую я крутил сам себе. И такую же природу имели все звуки мира.
Мои глаза пересекали поверхность окна – и только потом, в записи, проявлялась висящая над морем луна. Тело посылало мне множество еле заметных уведомлений, мысли мелькали бледными тенями, но когда мое внимание обращалось к любому из этих быстро сменяющихся сигналов, его уже не было…
