– Не совать, пока спит, – сурово предупредил я молодого фраканца.
Тот не понял. Ну, что поделаешь? Надо убираться восвояси.
Я побрел домой. Дождь разогнал ночных торговцев снедью, потому я не смог загрузить желудок. Взошел по лестнице к своей квартире на четвертом этаже, заметив маленькие мокрые отпечатки. Похоже, впереди шел ребенок. Но в этом доме, насколько я знаю, нет детей. Мой пьяный разум заверил, что если это «малыш», то я ему надеру уши и суну железо между глаз. Ха, как будто я смог бы такое трезвый. Однако я положил ладонь на рукоять десятидюймового ножа и попытался двигаться тише. Честно скажу: красться при моих размерах трудно, в особенности когда зальешь в них столько дешевейшего пойла. С таким же успехом можно было обвязаться чайниками и сплясать джигу. Я добрался доверху, грохоча чуть потише крепостной батареи.
А там меня покинул дар речи.
Не знаю, откуда она добыла стул. В этом коридоре моя квартира одна. А стул – не мой. Наверное, уже долго сидит. Непонятно кто – в капюшоне и при маске. Нет, капюшон вспоминается. Как ее там? Эгглебат? Эзальда?
Что-то вроде того. Имена трудно проходят сквозь алкогольный туман.
– Ты чего сидишь здесь? – осведомился я.
Под ней была лужица – накапало с толстого дождевика на плечах. Темные глаза блестели в бледном свете фоса.
– У меня нет твоей кареты, – признался я.
– Ты пьян, – сказала женщина и встала.
– А ты мне пройти не даешь, – возразил я.
Раз я не смог нормально огрызнуться, значит, она права. Я вдупель пьян. Я прибрел к двери и зашарил по карманам, пытаясь отыскать ключи. Нелегкая задача.
– Открыто, – сообщила то ли Эзраберта, то ли Энерва. – Наверное, ты забыл закрыть.
Она повернула ручку и показала, что и в самом деле не замкнуто.
– Не смей открывать мою дверь, – пожелал я.
Даже мне, пьяному, сказанное показалось глупостью. Я протиснулся в дверь и забрел в унылое собрание скопившегося за годы хлама.
На мою квартиру неприятно смотреть, в ней неприятно находиться и уж тем более жить. Спальня, кухня, гостиная – все в одном. Но, по крайней мере, нужник отдельно. В ноздри хлестнула волна вони: отсыревшая старая одежда, немытая посуда, едкий запах плесени на стенах. Честно говоря, я не живу здесь подолгу, да и бываю редко. С прохудившейся крыши капает на пятнистый деревянный пол. А мне и плевать. Я пьян. Так, наверное, каждую ночь. Сейчас повсюду течет и протекает, мать его.
– Приятное место, – заметила Эгглетон.
– Наверное, не привыкла к таким, а? – спросил я, забыв, зачем она явилась сюда.
Кстати, она сказала зачем? Или не сказала? Мать его, не вспомнить. Ради потрахаться? Но во мне таком мало толку. А вдруг она принесла бренди?
– Мне нужно поговорить с тобой, – сухо сказала она, заходя в квартиру.
Она постаралась ни к чему не притронуться.
– Говори, а я, если ты не против, посплю, – разрешил я.
Затем я приковылял к постели, плюхнулся на нее и принялся стягивать сапог.
– Это важно, – сказала женщина. – Жизненно важно.
– Поспать – вот что важно, – сообщил я.
Чертов сапог. Отчего их делают такими тугими?
– Не выношу пьяных, – процедила она.
Ее голос хлестнул будто кнут. Ну отчего так трудно стянуть хренов сапог? Я ж раньше снимал их без всяких проблем.
– Тогда свали, – посоветовал я.
Да, хамлю. Мать ее, неужто я и пригласил ее? Наверное, под наметкой личико смазливое на зависть. Скотина я. Надо сказать что-нибудь. Извиниться, да. Вроде того. Она подходит ко мне – медленно, с опаской, будто я шальной зверь и могу цапнуть. Ну да. Хоть я этим не исчерпываюсь. Ага, я не снял перевязь с мечом, и сапоги застряли в ней. А с чего я расстегнул, но не снял? Я прижал ладони к глазам. Мать твою, как мерзко быть беспомощным с перепою.
К моему лбу прижались маленькие нежные пальцы.
– Будет больно. Чуть-чуть, – прошептала она.
Наверное, болело бы не чуть-чуть, если бы я соображал хоть что-то. Но спустя пару секунд я стал трезвей стеклышка, и вот тогда заболело. Мать твою, и как! Вспыхнуло ослепительное бело-золотое сияние, словно лампа на шесть катушек. Оно слепило и через закрытые веки. Меня окатило огнем, ядовитый жар хлынул с головы до ног, а потом назад. Я содрогнулся и шлепнулся на кровать. Притом я шмякнулся затылком о стену и от удара вдруг понял с кристальной ясностью: Эзабет Танза только что полностью выгнала из меня алкоголь.
– Что за хрень ты сотворила? – промямлил я.
Рот словно залит бренди, но оно отчего-то на вкус будто рвота.
– Отлично, – одобрила Эзабет. – Теперь думаем нормально?
Она отступила на шаг, уперла руки в бока. Всего пяти футов ростом – но словно заполнила собой всю комнату. Под тяжелым плащом я заметил синее платье. Внезапно просветленный и здравый, словно сестра-монашка, я захотел, чтобы Эзабет наконец сняла маску и показала лицо.
– Ты меня протрезвила? – спросил я.
Она рассматривала небольшой стальной приборчик, прикрепленный к поясу. Приборчик походил на фляжку для бренди, но я знал: это канистра для фоса, футляр для портативной катушки.
– Мне придется потратить две ночи на плетение, чтобы возместить фос, потраченный на твои мозги, – раздраженно сообщила она.
Хм, я ее не просил. Я и не представлял, что спиннер может употреблять фос на такое. Но те всегда богаты на сюрпризы. Она потратила на меня тысячи две марок. И это самое малое. Хорошая плата за толику внимания.
Наверное, я давно не видел свое логово трезвым. Ох ты, мать честная. В какой же отхожей яме я живу! Хоть бы в голову пришло прибраться…
В мойке батарея немытых тарелок, по всем столам, полу и стульям – куча старых оглодков: несъедобных закрайков пирога, заплесневелых горбушек, миска не съеденного супа – или туда просто кто-то наблевал? Белье на постели не меняли с год. А может, и больше. Все воняло.
– Чего ты пришла?
– Мне нужна твоя помощь. Ты сейчас трезв? Можешь говорить?
– Кажется, ты об этом основательно позаботилась, – ответил я, встал с постели и пошел к умывальнику.
Я пару раз качнул насос. Бочку на крыше наполнил дождь, и в мою чашку полилась хорошая его доза. Странно пить воду в такое время ночи.
– Отчего б тебе не снять маску? – предложил я. – Было бы удобнее.
Конечно, я думал про ее удобство. И вовсе не хотел видеть ее лицо. С какой стати, правда.
Она заколебалась.
– Я могу выглядеть не такой, какой ты меня помнишь.
– Я не то чтобы запомнил твое лицо, – соврал я.
Хоть я видел его совсем недолго, я мог бы написать его маслом, если потребуется. Хотя маслом я писать не умею. Но не важно. В общем, я очень хотел видеть ее лицо. Когда она потянулась к застежке, я заметил легкую дрожь в ее пальцах. Эзабет откинула платок и открыла лицо точь-в-точь как тогда, на станции. И как двадцать четыре года назад. Нежность совершенной юности, элегантности, красоты. Мне сдавило глотку, стиснуло сердце. Господи! Я сглотнул. Ей же почти как и мне – а она словно шестнадцатилетняя. Та, кто сидела напротив меня за столом столько лет назад.
