– Капитан, мы-то можем уйти. Мы ничем не повязаны. Махнем на запад, сядем на корабль в Остмарке, посмотрим, что за морем. Может, остепенимся, обзаведемся фермой. Или отправимся куда-нибудь убивать людей. Туда, где нет «невест», «малышей» и Глубинных ублюдков. Или ты думаешь, что Глубинные короли с Безымянными есть и за морем?
– Думаю, там хватает своих проблем. А если придется остаться и драться здесь, ты согласишься?
– А ты?
Я не ответил. А что скажешь? Всего на границе меньше сорока тысяч. Дхьяра может выставить намного больше. Да и чи́сла не играют никакой роли, если явятся сами Короли. Когда ребенок давит ногой муравьев, ему все равно, сколько их в гнезде.
Я стряхнул пепел и подумал о том, насколько гнусный бренди у Линдрика. Я упился им до потери равновесия, но не до желания крушить все вокруг. А жаль. Мне хотелось.
Дестран приготовил для нас уютные комнаты, но сон не шел. Признаюсь, я долго боролся с совестью перед тем, как пойти на поиски остатков бренди. Но по пути к лестнице я прошел мимо комнаты Эзабет. За открытой дверью виднелась пустая кровать. Если Эзабет не за столом, значит, наверху. Город спит. Настало время колдунов и злодеев. Эзабет – спиннер. Ну а я…
Я нашел путь на крышу и ступил на верхнюю террасу. Эзабет сидела у дальнего края. Она светилась в ночной мгле. Ее руки танцевали, чертили воздух, тянули яркие нити разноцветного света, словно праздничные ленты. Риока стояла в зените, Клада и Эала оставались полузакрытыми. Свет мерцал зеленью, пурпуром, золотом, багрянцем в пальцах Эзабет и словно застывал, отпечатывался в глазу, даже когда нити тускнели. Эзабет ткала фос, но такого тканья я не видел никогда. Спиннеры всего лишь собирают его в катушки. Все тело Эзабет, казалось, купалось в энергии. Поразительно. Сверхчеловечно.
Когда мне стукнуло двенадцать, родители свозили меня в дом музыки, во Фроск. Мы плыли туда на корабле две недели. В конце мы с братом просто сходили с ума от нетерпения. Леди Довара вышла на сцену в платье из ярких белых алмазов, тысячи камней сверкали, как звезды, в свете фоса. На леди был высокий воротник, разноцветный, словно павлиний хвост, возвышавшийся над головой, будто корона из сапфиров и изумрудов. Когда леди взялась за виолу, собравшиеся в зале благородные лорды и леди – а там были даже князья – благоговейно умолкли. Спустя несколько минут половина их плакала, а другая дрожала, отчаянно пытаясь сдержать рыдания.
Честно скажу: по сравнению с тканьем Эзабет игра леди Довара – дешевое цирковое фиглярство. Я никогда не понимал, что такое настоящая красота, до тех пор пока не вышел на крышу и не увидел сотканную из света женщину, собирающую краски из лунного сияния. Эзабет была как ослепительный призрак, волшебный дух, принадлежащий не к грубому и земному, но к миру фантазий и мечты. Мое сердце застыло. Я упал в этот свет раз и навсегда. В ее тканье не было ничего неестественного, ее работе не помогали грубые земные приспособления. Лишь изящный, невесомый, волшебный, невероятный танец рук, песня света – самая правдивая и искренняя из всего, что я знал.
– Эзабет, – чуть слышно выдохнул я.
Я хотел не позвать ее – но восславить, помолиться ей. Я не думал, что она меня услышит, но она услышала и повернулась ко мне. Окутывающее ее сияние угасло, ленты света рассыпались. Тьма хлынула мне в глаза, и я заморгал, ослепленный, слыша, как она шуршит и возится. Когда вернулось зрение, Эзабет уже была полностью одета и в вуали. Свет почти оставил ее – лишь чуть-чуть светилась кожа.
– Что вы делаете здесь? – холодно спросила она.
Я искал слова – и не мог уловить их. Мне сперло глотку, словно после дюжины миль бегом.
– Простите, я не хотел помешать. Но ваше тканье – я никогда не видел такого раньше.
– Я разработала эту технику в прошлом году, – смущенно пояснила Эзабет.
Она нервничает. А я чувствую себя хуже, чем если бы меня застигли подглядывающим за ней в ванной.
– Я уже вытянула весь фос, который могу удержать без катушки, – добавила Эзабет. – Надо спускаться.
Я только сейчас ощутил холод. Да, лето кончилось. Последние месяцы не оставили ничего от былого тепла. С Морока дул пронзительный ветер, на востоке змеящиеся паутиной трещины в небе истекали бледным золотисто-бронзовым огнем. Эзабет посмотрела мне в глаза. Где-то далеко пытался петь ночной пьянчужка. Плакал ребенок.
– Мне не хватало вас, – выговорил я первое, что пришло в голову. – Когда вас закрыли, мне очень не хватало вас. Простите.
– Капитан, вы мне ничего не должны. А в особенности извинений, – спокойно, равнодушно и холодно выговорила она. – Ваша помощь нам превыше всяких ожиданий. Когда-нибудь я постараюсь вернуть вам долг.
Не слова – кусок стали.
– Леди, вы мне не должны ничего. Совсем, – сказал я и захотел выдать все, вывернуться наизнанку.
И не смог. Слишком много лет горечи и прикушенных губ, слишком много стаканов дрянного пойла, слишком много жизней, утекших меж моих пальцев. Такой, как я, не мог выговорить слова, рвущиеся наружу из нутра, из сердца. Я больше не гожусь для таких слов. Не могу присвоить их. Бросить эти слова ей – значит бросить тень моей неудачи и поражения.
– Я приложу все усилия, чтобы вы с братом пережили эту беду. Я обещаю. И в этом, моя леди Танза, позвольте мне служить вам всецело.
– Зовите меня Эзабет.
– Леди, я более не считаюсь благородным.
– Лишь потому, что вы отказались от своего титула. Зачем?
Старая, больная память вцепилась в душу сонмом когтистых рук. Они хотели меня, они тянули вниз и уволокли бы меня в темноту, если бы я позволил им. Я много лет отчаянно пытался держаться вдали от них. А иногда позволял уволочь.
– После катастрофы в Адрогорске, после того, что я учинил с Тороло Манконо на той дуэли, я недостоин быть благородным. У моего рода не осталось выбора. Они отказались от меня. Я их не виню.
– И вы взяли новое имя, попытались начать заново.
– Вы говорите так, будто я совершил подвиг воли и преодолел. Нет, на самом деле я просто упорно цеплялся за жизнь. Она продолжалась, я приспосабливался. Я отправился в Адрогорск благородным офицером. Когда я вернулся, во мне не осталось ничего благородного.
– Думаете, вы так уж сильно изменились? – спросила Эзабет.
Ее глаза сияли. Интересно, что с ее лицом под вуалью? Она смеется?
– Я… изменился, – выдавил я. – Очень.
– Я тоже. Мы знали друг друга детьми. Я рада, что познакомилась с вами тогда. Лето – время детей, а не таких, как мы.
– Каких?
– Покрытых шрамами.
– Вы имеете в виду вашу руку? – спросил я.
Эзабет спрятала трехпалую руку за спину и отступила на шаг. Пропасть между нами, которую я так хотел перейти, росла. Мы обменивались словами, должными утешить и успокоить, но отчего-то они лишь умножали горечь.
