Станнард цедил слова, стараясь поменьше шевелить губами, чтобы не дергать аккуратно зашитую щеку.
– Знаешь, я весь горю нетерпением, – доверительно сообщил он и отошел сунуть кочергу в огонь.
Ожидая пытки, предвкушая чужую боль, Станнард принялся напевать под нос – бессвязно, невпопад, просто чтобы унять нетерпение. Открылась дверь, и явилась банда его приспешников, древних ублюдков, спешащих посмотреть на мучительство. Изрядная толпа, человек двадцать. Парочку я узнал. Я видел их то ли в доме Эроно в Уиллоуз, то ли в тавернах. Они пристроились поблизости и выпивали, передавая кружку друг другу.
– Слушайте, вы мне, случаем, не уделите глоточек? – осведомился я.
Те с отвращением посмотрели на меня и продолжили пить. Интересно, как долго они служили Эроно? Сколько темных делишек провернули по ее приказу в городских закоулках? Скольких Отто Линдриков били по лицу, как я? Да, если бы судьба развернулась чуть иначе, я бы сейчас пил с ребятами Эроно. Пугающая мысль. Но меня гораздо сильнее пугает то, что начнется через несколько минут.
Трусливая моя часть настойчиво твердила, что сейчас самое время колоться. Я оттягивал неизбежное, как мог. Но теперь передо мной смердела печь, пожиравшая уголь и превращавшая черные железные прутья в ярко-алые. Меня колотило от ужаса. Да я не должен Танза ровно ничего. Я уже наделал для них дерьма выше крыши. Все, пора признаваться, выкладывать начистоту, надеясь уберечься от поджаривания. Я слишком часто слышал вонь горелого мяса – и от пушечного огня, и от магии боевых спиннеров, и на моих собственных допросах.
Станнард пошевелил прутья. У меня от лютого страха навернулись слезы на глаза. Только идиот не леденеет от ужаса перед пыткой. Выдержать невозможно. Я-то знаю. Я обязательно сломаюсь. Вопрос только в том, сколько тычков раскаленной кочергой я выдержу перед тем, как боль заслонит все остальное. Может, всего-то один. В армии даже не пытаются учить тому, как держаться на пытке. Все бессмысленно. В конце концов сломается любой – со слезами, мольбами и криками. Так уж оно работает.
Мне следовало сдаться – но я не сдавался. Сам не понимаю отчего.
Оконечность кочерги засветилась красным. Нет, пока еще рано. Станнард знал свое дело. Наверняка не в первый раз играл в палача. Эроно сидела с отстраненным выражением на лице, блуждала в мыслях. Приятно знать, что замучить меня до смерти сейчас не самое главное для нее. Я чуял запах накаляющегося металла. От него в воздухе становится сухо и пусто, как в кузне. Наверняка от боли и страха я тронусь рассудком. Возможно, навсегда. Я задумался над тем, что мне следовало сделать с моей жизнью. Да, она полна бед и поражений – но ведь есть и парочка побед. На меня полагалось много людей. Пожалуй, слишком много для моих невеликих талантов. Командовать многими – не по мне. У меня нет генеральских талантов. Я был слишком молод, старался изо всех сил. Но мертвым безразличны старания. Они усыпали путь отступления из Адрогорска. Теперь там лишь обглоданные дочиста кости и черепа под бронзовым небом.
Самую злую беду я принес своим детям. Ведь их убило мое поражение под Адрогорском. Конечно, не прямо. Поражения – дело не такое уж необычное. В то время Адрогорск был стратегически важен. По крайней мере мы так считали. Мы четыре месяца держали его, сидя посреди Морока, в руинах когда-то прекрасного города, славного искусствами и роскошью. Оружие Вороньей Лапы превратило город в кучу щебня. Мы уцепились за них, принялись строить укрепления, делать крепость. Драджам оно не понравилось, они выслали армию. Мы могли отбить их. По крайней мере могли попытаться. Три дня мы терпели пушечный огонь и заклятия «малышей». Генерал получил стрелу в плечо. Раздробленная кость породила лихорадку, за пару дней рана почернела и запахла гнилью. Один генеральский заместитель погиб на стене, отбивая штурм, другого убила взорвавшаяся пушка. Командиры уходили один за другим, пока на гребаном верху не оказался я, всего лишь бригадир. Потом с коммуникатора пришло послание от Вороньей Лапы. Мол, идет сам Филон, и мы рискуем попасть в свару между колдунами. Воронья Лапа решил, что куча щебня не стоит того, чтобы из-за нее дрались Безымянный с Глубинным королем, и я приказал отступать. Я не знал, что вторая армия драджей ждала в засаде, и она обрушилась на нас по дороге к Сорок первой станции.
Девять тысяч трупов сильно давят на совесть. Но они были солдатами, да и я их, честно говоря, не любил.
А вот дети давят куда сильнее. Я спасся и вернулся. Тороло Манконо назвал меня трусливым некомпетентным болваном, и я прикончил Тороло всего лишь за его злые опрометчивые слова и мою обиженную гордыню. Когда о позоре узнала моя жена, она унесла жизни моих малышей вместе с собой. Не смогла вынести бесчестья и груза стыда. А я так и не увидел мальчика, рожденного, когда я вернулся на фронт, к мечтам о золотых эполетах, триумфах и славе. Нося форму, я погубил тысячи. Скинув ее, я продолжил губить десятки. Но, несмотря на все смерти, на всю брызгавшую в лицо кровь, на вопли терзаемых и убиваемых мной бедолаг, сильнее всего давила смерть ребенка, которого я так и не увидел.
Наш мир зол и жесток со своими детьми. В нем живут тьма, жадность, боль и обман. Чтобы найти еду и место в мире, приходится лезть сквозь колючую чащу, кишащую хищными тварями. А они рано или поздно попробуют на зуб твою обветшалую плоть. И все же в ярких глазах всякого ребенка есть искра, возможность великой доброты и счастья. Возможность жизни, которую стоит прожить. Эта искра заслуживает попытки. Хотя большинство детей оказываются такими же бесполезными и бессмысленными, как и породившие их родители, хотя земная жестокость вынуждает большинство ступить в грязь и кровь, иногда бывают и те, кто научается видеть красоту и не отпускает ее во мрак.
У меня не получилось. Но у кого-нибудь может получиться. Есть надежда, пока держится граница. Вашу мать, я буду держаться до последнего.
Станнард пошел ко мне с раскаленной кочергой в руках, бело-желтой от жара. Я стиснул зубы, вжался затылком в столб. Как я ненавидел этого ублюдка! Во мне кипела вся злоба и ярость, весь мрак, скопившийся за годы, загнанный в самые глубины души. Жаль, что я не оставил Станнарду на роже памятку поглубже и побольнее. Ну, сейчас уж он поквитается всласть.
– Где Эзабет Танза? – спросила издали Эроно.
Ее служка терпеливо ждал моего отказа, чтобы получить позволение и начать пытку.
Вдруг зажглись фос-светильники, залили кузню бледным ярким светом. Под потолком еще осталось несколько стеклянных трубок.
– Вы же сказали, что генератора нет, – раздраженно заметила Эроно. – А я вижу, что он есть. Скажите на милость, зачем мы сидели в темноте?
Взглянув на потолок, Станнард почесал свой подтекающий рубец. Стеклянные трубки никуда не вели. Из их обломанных краев, вихрясь, вытекал фос. Обычно он течет как вода или пар, потому для него и нужны трубки, но здесь свет остановился у краев, свернулся, будто ленивая змея. Озадаченный мучитель раскрыл рот, чтобы помочь работе мысли, но княгине было наплевать на странности фоса.
– Где Эзабет Танза? – повторила она.
