Пустота. Ноль.
Почти час мы ходили, шарили и глядели, толкали стены, искали рычаг, кнопку – хоть что-нибудь. Наконец Дантри уныло потер закоченевшие руки. Он выглядел совершенно растерянным, измученным и разбитым. Глупая модная шевелюра свисала путаными космами. Все, финал. Он пошел ва-банк и проиграл. Бросил кость, а не выпала и единица – кость упала со стола и развалилась на части, и их пожрали псы.
– Я возвращаюсь на стену, – сказал граф. – Это было бесполезно, бесполезно и теперь. Все впустую.
Он пошел вверх по лестнице. Его шаги гулко отдавались в пустом зале. Я вытащил плоскую фляжку с лучшим бренди, какое нашлось в цитадели. Первое, что я сделал, продвинувшись в начальники, – раздобыл приличную выпивку.
– Можно мне? – спросила Эзабет, протянув здоровую руку к фляжке.
– Я думал, ты не выносишь алкоголя, – заметил я, но отдал фляжку.
– А какая сейчас разница? – сказала Эзабет.
Она отвернулась, чтобы приподнять маску и выпить, глотнула, поперхнулась, немного разбрызгала. Да, маловато опыта с огненной водой.
– А когда вообще была разница? – осведомился я.
– Когда-то была, – твердо сказала она. – Мы дрались, потому что она была. Рихальт Галхэрроу, ты любишь делать вид, что тебе наплевать, но на самом деле тебе вовсе не наплевать. Для тебя всегда была разница. Потому ты еще здесь.
– Не совсем, – заметил я. – Я здесь, потому что я кое-чего хотел.
Я забрал флягу, положил ее в каменную миску. Женщина, повелевавшая словами неба, смущенно потупилась.
– Я не понимаю тебя, – выговорила она.
– Что тут понимать?
– Ты и сам не понимаешь.
– Так давай я объясню, – предложил я. – Вот мы сейчас в тупике, в самом конце. По-нашему не вышло, мы проиграли. Печально, мать его, но правда. Потому самое время сказать: я люблю тебя. Наверное, я всегда любил тебя. Я полюбил тебя, когда мы были еще детьми, и любил с тех пор. Я подумал, что надо тебе сказать, прежде чем нас всех грохнут и развеют в пух и прах.
– А что тут любить? – выговорила она и всхлипнула. – Ты не видел меня. Ты не знаешь, какой ужас под моим платком. Во мне нет женственности. Я уродливая.
Я подошел к ней. Мои руки легли на ее плечи, повернули ко мне. Такая маленькая и так дрожит от моего прикосновения. Ее не испугали драджи, не испугала магия. Чего бояться теперь? Мы, люди, такие странные и хрупкие. Я хотел сказать хоть что-нибудь – и не смог.
– Я видел, как ты стояла на стене, – наконец выговорил я. – Я видел твое мужество на Двенадцатой, твою стальную волю, твою мощь. Говоришь, в тебе ничего женственного? Ты же не изящная и бесполезная расписная ваза. Ты – чертова львица, сильнейшее творение из живущих. И в тебе ничего, кроме женственности.
Мои руки обняли ее, притянули. Дрожала теперь не только она.
– Я вся в шрамах, – тихо выговорила она, но сопротивляться не стала.
Ее нога прижалась к моей. Эзабет смотрела мне прямо в глаза, не отрываясь. Ее взгляд был полон таким же желанием и тоской, как и мой.
– Я хочу тебя всю, – сказал я. – Пусть нам осталось немного, но, пока мы живы, я хочу, чтобы ты была моей. А я уже твой.
– Я всегда была твоей, – чуть слышно прошептала она.
Я потянулся снять маску. Эзабет инстинктивно вскинула руку, защищаясь, потом заплакала. Я опустил ее руку, отвел ткань. Впервые пришедший свет не был милосерден к Эзабет Танза. Наверное, всякий скверно воспитанный ребенок глазел бы на нее, разинув рот. Слишком гладкая кожа, бесформенная плоть. Да, уродство. Шрамы. На мгновение мне показалось: она отпрянет. Она задрожала, схватилась за мою одежду, заставляя себя остаться на месте. У всех нас есть демоны. Эзабет пестовала своих многие годы.
– Я хочу в темноте, – сказала она.
– Нет. Я хочу видеть тебя. Мне все равно.
Я заглушил протесты, прижав ее губы к моим. От прикосновения она обмякла, затем крепко прижалась ко мне. Было странно касаться ее изуродованных губ и щек. Но я сказал правду. Мне было все равно. Тела – всего лишь тела. Мое – уродливое, узловатое, изрезанное, изношенное беспорядочной жизнью. Мне повезло, что я не боялся так своего тела, как Эзабет.
Большая часть ее левой половины – в шрамах, правая половина – как у всякой женщины. Я снял капюшон. Длинные каштановые волосы справа – и голая кожа слева. Левая рука исковеркана, искалечена. А мне все равно. Шрамы – история ее мощи, и они прекрасны. Наши одежды стали убогой постелью на холодном полу. Они спали, оставив нас нагими, замерзшими и бледными друг перед другом. Мы легли, и нашим согласно двигавшимся телам стало жарко. Я попытался сдержать себя, быть нежнее и осторожнее, но, когда мы замерли, наконец выбившись из сил, потные и взмыленные, крики нашей страсти еще метались под куполом. Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись – уж больно потешно звучало наше эхо. Хорошо хоть когда-нибудь посмеяться от сердца. Я давно уже не слышал искреннего смеха.
– Я люблю тебя, – сказал я.
– И я тебя, – ответила она.
Я мог бы пролежать так часы, прижав ее голову к своей груди, гладя ее спину, – но время не собиралось ждать нас. Драджи тоже. Мы медленно, робко оделись, словно натягивали вместе с одеждой прежние страхи и недоверие. Когда очередь дошла до маски, Эзабет повертела ее в пальцах – и уронила на пол. Я улыбнулся и кивнул. Отлично. Больше никаких масок.
Мы сидели в тишине, не в силах поверить в обретенное нами. Мы нашли то, что так долго не позволялось нам обоим.
И как же можно после этого умереть?
Глава 37
Моя рука запылала болью, будто под кожей вспыхнуло солнце.
– Ну, нашел же время, – процедил я.
Чертов ворон выдрался из меня и захлопал крыльями, кропя моей кровью и ошметками мяса бронзовые провода в полу. Птица посмотрела на меня, на Эзабет, затем неуклюже взлетела на каменную миску.
– Идет Шавада! – прокаркал ворон.
– Прямо сейчас?
– Сейчас!
Клятый ворон был больше обычного, полнее телом. Наверное, в него влилось больше силы Безымянного. Моя кровь шлепнулась в миску.
– Надо идти руководить обороной, – сказал я, вставая.
Рука Эзабет вцепилась в мою.
– Бессмысленно, – прокаркал ворон. – Идет Шавада.
Зал, наверное, в сотне футов под землей, но мы все равно услышали приход Короля. Пол содрогнулся, сверху посыпалась пыль, вдали раскатился грохот.
– Что это? – спросил я.
– Шавада только что разнес в щебень полмили стены, – прокаркал ворон. – Он идет сюда, чтобы самому проверить Машину.
Птица склонила голову набок и добавила:
– Филон с Акрадиусом готовятся идти на штурм Три-шесть.
