Есть мужчины, рожденные для того, чтобы очаровывать дам и разносить свое беспутное семя по миру. Есть те, кто родился для созидания, чтобы их творения вдохновляли мечты и дарили идеи грядущим поколениям. Есть и те, кто родился пахать поля, растить хлеб и сыновей, чтобы те пахали поля, растили хлеб и сыновей, и так далее.
Я родился, чтобы отнимать жизнь.
Я выставил меч и щит навстречу удару. Затем я отклонил саблю щитом, взмахнул мечом над головой и мощно ударил справа. Шлем драджа прикрывал лишь верхнюю часть удлиненного черепа, и тот взорвался, как расплющенная дыня. Верхушку смело́ начисто. Тело мешком рухнуло наземь. Хорошая работа. С одного удара мертвее некуда. Не очень-то ему помогли молитвенные ленты.
Драджи уставились на труп под ногами. Интересно, кого я прикончил? Капитана? Или генерала? Но замешательство длилось недолго, и они тоже поспешили навстречу смерти. Второй кинулся, замахнулся молотом, открывшись, и я просто ткнул мечом в лицо. Драдж все равно ударил молотом, но я с легкостью принял удар на щит и щитом же отшвырнул брызжущего кровью подранка на третьего драджа. Перед моим носом просвистел меч, раз, другой. Я сделал дальний выпад, чтобы спровоцировать атаку, отбил ее и ударил вниз, в ногу. С ударом я просчитался, ткнулся в доспех, но здоровенная туша драджа оказалась неповоротливой, и я ударил под меч и под челюсть. Еще один труп. Да, план убить двоих – явный недобор. Никаких амбиций, право слово. Здесь – мое место в жизни, моя причина жить. К чему кривить душой? Резня мне искренне нравится.
Фос-трубки над головой засветились сильнее. Из-за двери за спиной загудело. Я заревел от ярости, от обиды на несправедливость. Драджи попятились, думая, что я вызываю их на бой, глядя на стонущие окровавленные тела на полу. Драджи ненавидят людей – но умирать не спешат, как и мы.
– Давайте, недоноски! – издевательски заорал я.
Глаза защипало от слез. От магии Эзабет стало светлей, чем днем, и драджи занервничали. Гудение усилилось.
У нее получается!
Откуда-то возник гребаный ворон. Он подлетел к единственному уже скончавшемуся драджу и клюнул его в глаз. В коридор густо набились серолицые твари. Сюда лез целый легион. Наверное же, спешат на помощь господину.
– Может, тебе стоит помочь в выдирании сердца из их бога? – прорычал я.
Ворон захохотал и клюнул второй глаз. Двое искалеченных поползли прочь. Я ударил одного в затылок. Но, как ни странно, не убил.
– Не поможешь? – спросил я у ворона.
Тот не обратил внимания. Наверное, собрал силы, чтобы добить Шаваду внизу.
Двое драджей попробовали напасть с копьями. Копье – царь оружия, но не в узком коридоре. Драджи пытались тыкать, я скорчился за щитом, отбивая удары. Увы, бесценная гравировка и птицы с башнями пали жертвой ужасов войны.
Ответить копейщикам я мог разве что ругательствами. Их товарищи столпились за спинами, подталкивали, убеждали идти вперед. Те пошли. Один споткнулся о труп. Я тут же использовал оплошность, разрубив голову вместе с кожаной шапкой ровно посередине. Меч прошел, как сквозь масло. Ненависть во мне плескала кипящим свинцом и дала злую силу рукам. Второй копейщик грохнул копьем в щит, но кровь из разрубленной головы брызнула в глаза, и, пока драдж пытался смахнуть ее, моя ярость и сталь обрушились на него. Я глядел, как он умирает, сквозь пелену слез.
Затем я отступил, тяжело дыша. Драка выматывает, как никакая другая работа. Ныла левая рука под щитом, правую жгло огнем. Градом катился пот, заливая глаза. Я не увидел, как из коридора прилетела стрела, лишь ощутил удар о панцирь. Стрела отскочила. Вторая с жужжанием впилась в щит. Коридор жужжал от дхьяранских голосов, торжествующе каркал ворон, довольный кровопролитием, а за спиной все громче гудел фос.
Ко мне подскочил драдж с топором – и умер. Затем – мечник. Он умер тоже. Я выл, изливая свою ненависть, боль, злость. Я дрался. Я рубил и сек. В голове зазвенело – сабля лязгнула по шлему. Дернулась рука – меч рассек хребет. Я стоял перед растущей кучей трупов, щит – измятая, избитая доска на руке, меч иззубрен, выщерблен. По руке струилась кровь. Я не заметил раны. Она не важна. Я – бог смерти, повелитель разрушения. Пусть драджи забирают себе своих богов. Им нужен только я: смерть. Долгожданный финал.
В мое бедро воткнулось копье. Я рубанул в ответ, отсек несколько пальцев. Копейщик отпрянул. Я упал на колено. Плохо. С пола не подерешься. Я заставил себя встать и обнаружил, что место копейщика заняла здоровенная баба с двуручным мечом в лапищах, с желтым лицом в пятнах красной краски. Она рубанула по щиту, и лямка лопнула. Усталость убила огонь в руках. Баба отбила мой выпад. А когда она рубанула, спас меня лишь нагрудник. Я отшатнулся, стряхнул с руки остатки щита, погрозил подступающим драджам мечом и только тогда заметил, что его кончик обломан. И когда это случилось? Теперь трудно понять. В голове муть. Боль в ноге казалась далекой, но нога вдруг сложилась, и я плюхнулся на задницу.
Надо мною встала баба-драдж с испятнанным краской лицом – будто моя кровь уже брызнула на него. Я попытался ткнуть напоследок, но баба прибила мой меч к земле и наступила на него.
Трубки над головой полыхнули намного ярче обычного. Драджи вздрогнули, посмотрели вверх. Гудение смолкло, и повисла странная тишина. Баба посмотрела на меня, старающегося выдернуть меч из-под ноги, и замахнулась, держа свой клинок обеими руками, целясь снести мне голову.
Из трубки над головой с треском выпрыгнула желтая молния, кольнула бабу-драджа, та скорчилась – и взорвалась! Драдж за нею тупо уставился на останки, и тут молния ударила в него. Затем по всему коридору драджи разлетелись на куски. Все происходило почти беззвучно. Слегка хлопало, и разливалась сокрушающая вонь обожженных кишок, дерьма и раскаленного металла.
В секунды коридор очистился от драджей, трубки вернулись к нормальной яркости. С лестницы вдалеке доносились крики ужаса, хлопки. Там драджей все еще рвало на части. Трубки стали тускнеть. Моя нога обильно кровоточила и начала болеть. Мне не пришлось резать ткань на бинты, я снял с оторванной руки молитвенную ленту и перевязал ногу настолько туго, насколько смог. Затем сделал то же самое с рукой. Похоже, кончик носа тоже зацепило, но порез оказался нестрашный, и я не стал его залеплять. Мое лицо уже ничем не испортишь.
Вокруг стало очень спокойно. И тихо. Трубки едва светили.
Среди трупов и мясного месива отыскался тяжелый топор. Я устал до невероятия, руки – свинцовые. Но плевать. Я взялся за дверь. Провозился дольше, чем ожидал, – усталость, к тому же дверь была сделана на совесть. Когда я наконец прорубился внутрь, то увидел зал, полностью покрытый сажей и копотью.
Теперь уже точно все кончено – и для меня, и для нее, и для нас вместе. А я-то убеждал себя, что она выживет, что примет всю эту мощь и парадокс Песнобега не заставит ее превратиться в пепел.
От Эзабет Танза не осталось ровно ничего. Разряд пошел в катушки. Они оплавились, слиплись, искривились. Барабаны взорвались, их смяло, как бумагу. И ни следа моей Эзабет. Ни даже обугленных обломков костей. Хоронить нечего.
