В лице Октавия не дрогнул ни один мускул, как не дрогнул он и в лице Агриппы; лишь Юлий Марат на короткое время оторвался от своих записей и удивленно посмотрел на Ирода, как если бы ожидал, что тот своей следующей фразой сообщит триумвиру не о том, что к нему пришел его друг, в чем пытались убедить Октавия все остальные восточные правители, поплатившись при этом за свою ложь головой, а враг, вознамерившийся объявить ему войну.
– Я всегда считал себя другом Антония, – продолжал Ирод, – и останусь таковым до самой своей смерти. Можешь не сомневаться, что если бы я не втравился в войну с арабами, которую спровоцировала Клеопатра и на чем настоял мой друг, с началом войны между тобой и Антонием я бы оказался на его, а не на твой стороне. Говорю тебе об этом со всей искренностью, потому что считаю: тот, кто открыто объявляет себя чьим бы то ни было другом, должен всеми силами души и тела быть на его стороне.
В глазах Октавия проявился интерес и появился прежний мальчишеский блеск. Переглянувшись с Агриппой, он снова обратился в слух, всем своим видом показывая, что слушает Ирода с большим вниманием.
От волнения у Ирода пересохло во рту. Он взял со стола серебряный кувшин с водой, налил себе в такую же серебряную чашу, отпил глоток и лишь после этого продолжил свой рассказ:
– Мне нечего стыдиться памяти о моем друге. И хотя я оказал ему меньше услуг, чем он того заслуживал, я не предал его и не перешел на сторону того, кто оказался более удачливым. Единственное, в чем я могу себя упрекнуть, так это в том, что был недостаточно последователен в разоблачении коварства Клеопатры. Лучшим выходом для Антония была бы казнь Клеопатры, что я и намеревался сделать, когда она прибыла в Иудею. Я бы так именно и поступил, если бы меня не удержали от этого, во-первых, мои товарищи, и, во-вторых, соображения того, что убийство этой женщины стало бы изменой Антонию, поскольку он слишком любил ее. В переписке с моим другом я пытался в меру моих сил убедить Антония в том, что Клеопатра оказывает на него самое дурное влияние. Если бы он избавился от нее, у него была бы возможность захватить верховную власть на Востоке, а с сильным противником ты не стал бы воевать. Скорее случилось бы обратное: устранение Клеопатры стало бы средством к вашему обоюдному примирению.
Ирод отпил еще глоток воды.
– Не хочу, чтобы ты, Цезарь, понял меня таким образом, будто я, превыше всего ставя дружбу к моему благодетелю, не помню благодеяний, оказанных мне другими людьми. Сенат Рима провозгласил меня царем Иудеи по вашему обоюдному настоянию. Если ты, гневаясь на Антония, поставишь мне в вину мое к нему расположение, то я не только не отрекусь от него, но и еще раз открыто подтвержу, что я был и до конца дней моих останусь верным своей дружбе и памяти о нем. Если же ты, оставя в стороне Антония, посмотришь, каков я на деле к своим благодетелям и каков я в дружбе, то у тебя сложится единственно верное представление обо мне и мотивах, какими я руководствуюсь в своей жизни. Могут измениться обстоятельства, которые зависят не от нас, а от воли Предвечного, во всесилие Которого я верую, но даже воля Предвечного не способна поколебать моих правил и принципов. – Ирод сделал паузу, в третий раз отпил из серебряной чаши и закончил словами: – Я сказал все, что имел сказать тебе, Цезарь. Если душа Антония видит теперь с небес, что я до конца сохранил верность нашей с ним дружбе несмотря на переменившиеся обстоятельства, то он не осудит меня, а то, как ты решишь поступить со мной, зависит уже от одного только тебя.
Октавий, внимательно выслушав покаянную речь Ирода, сказал:
– Ты рано хоронишь своего друга: по имеющимся у меня сведениям он все еще жив.
Новость эта ошеломила Ирода. Почему он не подумал о такой возможности раньше? Ведь если Антоний жив, он нашел бы способ разыскать его и доставить в Иудею, а уж там-то они вместе придумали бы, как примириться с Октавием. Оплошность, допущенную при известии о поражении Антония в войне с Октавием, Ирод не мог себе простить. К счастью, Октавий не заметил перемены, произошедшей в Ироде: как раз в это время он наклонился, поднял с пола корону и надел ее на голову Ирода.
– Тебе ничто не угрожает, – сказал он. – Правь своим царством с большей уверенностью, чем делал это прежде. Твоя верность в дружбе к тому, кого я сам считал своим другом, делает тебе честь и доказывает твою независимость от переменчивости обстоятельств. Я желал бы видеть в тебе такого же верного друга, каким ты был и остаешься в отношении Антония. – С этими словами Октавий пожал руку Ирода и пригласил его в соседнюю залу, где был накрыт стол с холодными блюдами. Приглашая Ирода занять ложе напротив, а Агриппе указав на место рядом с собой, Октавий жестом приказал рабам подать горячее, а сам, выбрав из всего разнообразия закусок мелкую отварную рыбу
[260], продолжил:
– Антоний хорошо сделал, что больше слушался Клеопатры. Благодаря его безумию мы приобрели тебя. Я не замедлю официальным эдиктом утвердить тебя в царском звании, дабы ты не имел причины горевать об Антонии. – Приступив к трапезе, Октавий резко сменил тему разговора, тем самым давая понять Ироду, что не намерен больше возвращаться к Антонию и Клеопатре. – Мне написал наместник Сирии Квинт Дидий. Следовало бы показать его письмо тебе, чтобы ты сам удостоверился в его восторженном мнении о тебе за то, что ты поддержал его в войне с гладиаторами.
Октавий сдержал свое слово: он не только восстановил Ирода в царском звании, но и подарил ему огромную Трахонитскую область
[261]с примыкающей к ней Авранитидой
[262].
