– О добрый, справедливый государь! —
и все, вскочив с места, разразились рукоплесканиями, словно речь шла о нем самом, он движением и взглядом тотчас унял непристойную лесть, а на следующий день выразил зрителям порицание в суровом эдикте. После этого он даже собственных детей и внуков не допускал ни в шутку, ни всерьез называть его господином, и даже между собой запретил им пользоваться этим лестным обращением. Не случайно он старался вступать и выступать из каждого города и городка только вечером или ночью, чтобы никого не беспокоить приветствиями и напутствиями. К общим утренним приветствиям он допускал и простой народ, принимая от него прошения с необычайной ласковостью; одному оробевшему просителю он даже сказал в шутку, что тот подает ему просьбу, словно грош слону. Сенаторов в дни заседаний он приветствовал только в курии на их местах, к каждому обращаясь по имени, без напоминания; даже уходя и прощаясь, он не заставлял их вставать с места. Со многими он был знаком домами и не переставал бывать на семейных праздниках, пока однажды в старости не утомился слишком сильно на чьей-то помолвке. С сенатором Церринием Галлом он не был близок, но когда тот вдруг ослеп и решил умереть от голода, он посетил его и своими утешениями убедил не лишать себя жизни.
Присутствуя на выборах должностных лиц, он всякий раз обходил трибы со своими кандидатами и просил за них по старинному обычаю
[341]. Он и сам подавал голос в своей трибе, как простой гражданин. Выступая свидетелем в суде, он терпел допросы и возражения с редким спокойствием. Он уменьшил ширину своего форума, не решаясь выселить владельцев из соседних домов. Представляя вниманию народа своих сыновей, он всякий раз прибавлял: “Если они того заслужат”. Когда перед ними, еще подростками, встал и разразился рукоплесканиями целый театр, он был этим очень недоволен. Друзей своих он хотел видеть сильными и влиятельными в государственных делах, но при тех же правах и в ответе перед теми же судебными законами, что и прочие граждане. Когда его близкий друг Ноний Аспренат был обвинен Кассием Севером в отравлении, он спросил в сенате, как ему следует поступить: он боится, что, по общему мнению, если он вмешается, то отнимет из-под власти законов подсудимого, а если не вмешается, то покинет и обречет на осуждение друга. И с одобрения всех он несколько часов просидел на свидетельских скамьях, но все время молчал и не произнес даже обычной в суде похвалы подсудимому…
Какой любовью пользовался он за эти достоинства, нетрудно представить. О сенатских постановлениях я не говорю, так как их могут счесть вынужденными или льстивыми. Всадники римские добровольно и по общему согласию праздновали его день рождения каждый год два дня подряд. Люди всех сословий по обету ежегодно бросали в Курциево озеро монетку за его здоровье, а на новый год приносили ему подарки на Капитолий, даже если его не было в Риме; на эти средства он потом купил и поставил по всем кварталам дорогостоящие статуи богов – Аполлона-Сандалиария, Юпитера-Трагеда и других. На восстановление его палатинского дома, сгоревшего во время пожара, несли деньги и ветераны, и декурии, и трибы, и отдельные граждане всякого разбора, добровольно и кто сколько мог; но он едва прикоснулся к этим кучам денег и взял не больше, чем по денарию из каждой».
Когда взрослеющая дочь Октавия Юлия явилась однажды на ужин в чересчур декольтированном наряде, отец выговорил ей, что своим видом она оскорбляет чувство нравственности. Обидевшаяся на замечание отца, высказанное вслух в присутствии посторонних, Юлия расплакалась и выбежала из-за стола, а на следующий вечер явилась в самой скромной стóле, приличествующей больше старухе, стремящейся скрыть свою немощь, чем пышущей здоровьем юной особе, желающей понравиться окружающим. Октавий взял за руку дочь, обнял ее и шепнул на ухо: «Сегодня ты примирила меня со своим вчерашним проступком». Юлия, отшатнувшись от отца, вскричала: «Сегодня я представляюсь отцу, а вчера я хотела понравиться мужчине!»
Ирод, проводя долгие часы рядом с Октавием и обсуждая с ним различные вопросы будь то частного или государственного порядка, с удовольствием отмечал присущий ему демократизм, проявляющийся даже в его словах. Так, вышучивая склонность Мецената к выспренним словам, он называл речи друга «напомаженными завитушками»; если кто-то не собирался выплатить свой долг, говорил: «заплатит в греческие календы»
[342]; вместо «дурак» говорил «дубина», вместо «сумасшедший» – «рехнувшийся»; если чувствовал недомогание, то говорил не «мне не по себе», а «меня мутит», вместо «чувствовать слабость» – «глядеть свеклой», а когда кто-то из его приближенных принимал поспешные решения, требовавшие предварительного обдумывания и обсуждения, говорил: «скорей, чем спаржа варится». Единственное, чего Ирод не понимал и не принимал в Октавии, было то, что все свои выступления, даже предполагавшиеся беседы со своей женой Ливией, он предварительно записывал и заучивал наизусть, чтобы ненароком не сказать лишнего или не договорить того, что собирался сказать. Ирод, получивший греческое образование, в котором видное место отводится риторике, никогда этого не делал, что, впрочем, не мешало ему экспромтом выступать с длинными речами.
7
Когда пребывание Ирода в Риме приближалось к концу, в столице случилась беда: вышедший из берегов Тибр залил подвалы жилых строений и склады, погубив значительные запасы хлеба. Жители полуторамиллионого города оказались перед угрозой голода. Цены на зерно у частных торговцев мгновенно выросли в пять и более раз. Всегдашнее требование народа «хлеба и зрелищ» сменилось одним: «хлеба, мы требуем хлеба!» Ирод посоветовал Октавию срочно закупить за счет казны в Египте и провинции Африка дополнительное зерно в счет будущих поставок. Однако двести кораблей, отправленных за море и загруженных там зерном, на обратном пути разбились в устье Тибра из-за разыгравшегося шторма; сто других кораблей, преодолевших стихию и уже вставших было под разгрузку, внезапно сгорели то ли от случайно возникшего пожара, а то ли из-за умышленного поджога. В столице назревал бунт.
Октавий приказал выслать из Рима всех привезенных сюда для продажи рабов вместе с работорговцами и гладиаторов. За ними последовали иностранцы, не имевшие римского гражданства. Но и эти меры не выправили тяжелого положения, сложившегося в Риме. Октавий созвал совещание ближайших своих друзей, включая Ирода. На общем совете было решено открыть стратегические запасы хлеба, предназначенного на случай войны, и раздать его народу бесплатно из расчета одной месячной нормы на каждого взрослого человека, равной пяти модиям
[343]. Частным торговцам, чтобы сбить цену, мудрый Арета предложил приплачивать за каждый проданный модий по два сестерция. Тем же, кто осмелится нарушить установленные правила торговли, грозила немедленная смерть без суда и следствия.
