Уникальность еврейского народа по-своему определил вскоре после Второй мировой войны еврейский религиозный философ и писатель Мартин (Мордехай) Бубер, исповедовавший идею бытия как диалог между Богом и человеком, между человеком и миром: «Израиль – это народ, отличный от всех остальных народов, ибо он с древнейших времен представлял собой одновременно и национальную, и религиозную общину». Другой еврейский мыслитель Юджин В. Боровиц убежден: «Единство еврейского народа – неотделимая часть еврейской религиозной мысли и еврейской религиозной практики. Жить именно еврейской религиозной жизнью – означает жить среди еврейского народа, в общине Завета. Когда минимум десять евреев собираются на молитву, они представляют весь Израиль, его прошлое и будущее, здесь и повсюду». А вот что пишут современные исследователи еврейского вопроса Стивен М. Коэн и Джек Вертхаймер: «С библейских времен и до наших дней истинным пониманием того, что значит быть евреем и принимать на себя ответственность за будущее еврейского народа, являлось представление о евреях как о единой всемирной семье и выражение заботы о каждом члене этой семьи. Евреи являются не просто скоплением отдельных последователей определенной религии, каждый из которых ведет свой личный поиск смысла жизни. Это прежде всего народ, чьим отличительным знаком было признание его уникальной коллективной роли в истории. Выражаясь классическим теологическим языком, это знак избранности. Не рассматривать евреев как единый народ означает отказаться от стержневой сущности еврейства».
Было бы нелепо думать, что все это – пусть в зачаточной форме – осознавал Ирод. Но, будучи образованнейшим человеком своего времени и исповедуя иудаизм, он не мог не понимать, что многие из отрицательных черт его подданных проистекают, с одной стороны, из национальной чванливости евреев (их неприязнь к нему как инородцу Ирод испытал в полной мере и никогда не мог смириться с их заносчивым отношением к себе, почему среди ближайшего его окружения было так мало евреев), а с другой – из ограниченности иудаизма как вполне сформировавшейся религии. (Впрочем, ограниченность иудаизма понимали и многие образованные евреи его времени, этим-то и объясняется возникновение внутри иудаизма различных сект – от ессеизма до зачатков христианства.)
Едва ли Ирод мог разделить все позиции речи Николая, выставленные им в качестве аргументов в пользу права евреев на особое их существование среди другого народа и незыблемости привилегий, дарованных им Римом. Скорее, он мог признать правоту греков, которые, будучи коренными жителями Ионии, не хотели мириться с тем, что все тяготы общественных работ и несения военной службы должны лежать на них одних, тогда как иудеи в это время будут отправлять свои религиозные обязанности и соблюдать свои установленные в древности обычаи. Ссылка на то, что евреи при этом нисколько не стесняют греков в их образе жизни, служила слабым доводом в пользу сохранения за ними всех прежних привилегий, благодаря которым они оказывались в явно выигрышном положении.
В еще меньшей мере могла удовлетворить Ирода та часть выступления Николая, в которой тот ссылался чуть ли не как на козырь в праве евреев на особое их существование, на пример Ирода и его отца Антипатра, всемерно оказывавших поддержку проводимой Римом политики. И Антипатр, и в еще большей мере Ирод по горло были сыты упреками евреев в том, что для них всегда на первом месте были интересы Рима, а не Иудеи и ее народа. И потому, полагаю, в комментарии Иосифа Флавия к речи Николая – «Ирод поднялся с места, обнял Агриппу и выразил ему свою признательность за его расположение к нему», – упор следует сделать на словах
за его расположение к нему,Ироду, а отнюдь не к тому, чего добился от Агриппы своим выступлением Николай. Самым же правильным определением чувства, которое испытал Ирод после выступления Николая и подтверждения Агриппой уже прежде дарованных евреям прав на особые для них льготы, будет слово
смятение. И тогда, несомненно, Ирод еще раз вспомнил предсмертное пророчество ессея Менахема о скором приходе Мессии, Которому он, Ирод, передаст всю полноту царской власти над Иудеей.
Глава пятая
ЛЖЕ-МЕССИЯ
1
Ирод пригласил Агриппу посетить Иудею. Приглашение Агриппа принял. Три корабля, на которых находились Ирод и Агриппа, сопровождающие их лица и охрана, вошли в гавань только что отстроенной Кесарии.
Стоял тихий осенний день. На пронзительно синем небе не было ни облачка. Зелень террасами расходящегося от гавани берега сочеталась с лазурью моря, которое было так прозрачно, что просматривалось до самого дна. Неподвижные стайки рыб пучили немигающие глаза на крутые борта триер с налипшими на них пучками водорослей и ракушек, через равные промежутки времени, вспугнутые плеском весел, стремительно исчезали, чтобы в следующую минуту снова собраться в неподвижные любопытные стайки. У причалов стояли под разгрузкой торговые корабли, прибывшие в Иудею из самых разных стран. Здесь же были пришвартованы корабли, которые загружались товарами, изготовленными в Иудее и предназначенными для отправки за границу.
Особенно же красиво выглядел беломраморный город с дворцами и памятниками, прямыми, будто по линейке вычерченными улицами, веером сходящимися к кругообразной площади. По случаю прибытия в город знатных особ площадь была запружена самым разным людом. Когда триеры, управляемые лоцманами, лавировали в гавани в поисках свободного места, чтобы пристать к берегу, взгляд Ирода выхватил из множества народа на берегу молодого мужчину в белоснежном хитоне. В отличие от других встречающих мужчина этот не кричал и не размахивал руками; чуть наклонив голову с длинными шелковистыми волосами и такими же шелковистыми усами и бородкой, он приветливо смотрел на Ирода, и во взгляде его больших добрых глаз Ироду почудилось, что он говорит ему: «Ты ожидал встречи со мной? Вот я и пришел. Здравствуй, Ирод!»
«Мессия! – мелькнуло в мозгу царя, и тут же по-древнееврейски: – Машиах!»
Едва сойдя на берег, Ирод хотел было поспешить к незнакомцу, но тот уже исчез, как если бы его вовсе не было среди встречающих. Толпа, запрудившая площадь, ликовала. Агриппа, сошедший на мраморную пристань вслед за Иродом, тепло приветствовал собравшихся и тут же распорядился за собственный счет выставить из множества портовых таверн прямо на площадь и прилегающие к ней улицы столы, накрыть их снедью и вином и досыта накормить и напоить всех, не делая различия между мужчинами и женщинами, стариками и детьми. Сам же, сопровождаемый Иродом и многочисленной свитой, отправился осматривать город, носящий имя Цезаря Августа.
За ними увязалась толпа, которая даровому угощению предпочла общество могущественного римлянина и своего царя. Ирод, идя рука об руку с Агриппой и рассеянно отвечая на его расспросы, озирался по сторонам в надежде еще раз увидеть незнакомца. Но тот как в воду канул. Агриппа поинтересовался:
– Ты ожидаешь кого-то увидеть?
– Нет, – поспешно ответил Ирод. – Не обращай на меня внимания.
– Прекрасный город! – похвалил Агриппа. – Август порадуется, когда я опишу ему всю эту красоту, которую ты возвел в его честь. Ничего более величественного мне еще не доводилось видеть.
