Ирод тогда не придал словам Афениона никакого значения, и лишь теперь, встретившись с ним лицом к лицу и с потерями для себя отразив его подлый удар в спину своему войску, вспомнил его давнюю угрозу.
Ирод был исполнен решимости сделать все от него зависящее, чтобы раскрыть глаза Антонию на замыслы Клеопатры, влиянию которой он всецело подчинился и которая одна только и стала виновницей вторжения Малха в пределы Иудеи. Чем больше размышлял Ирод над причинами, побудившими его родственника со стороны матери нарушить мир между их странами, тем больше приходил к выводу, что их авторство принадлежит египетской царице. Стравив Аравию с Иудеей, она намеревалась ослабить их, а ослабив, включить их в состав Египта, распространив, таким образом, свою власть вплоть до Сирии.
Самым разумным в сложившейся ситуации было, конечно, привлечь на свою сторону Малха и вместе с ним убедить Антония в необходимости усмирить зарвавшуюся царицу. К сожалению, Малх оказался слишком глуп, если не только позволил сделать себя орудием в руках Клеопатры, но и казнил послов Ирода, предпочтя незнание знанию. Ироду не оставалось ничего другого, кроме как действовать самостоятельно. Он написал Антонию подробное письмо, ничем не выдав источник своей информации о замыслах Клеопатры. Антоний ответил ему своим письмом, в котором просил Ирода не придавать значения слухам, лишенным основания. Ирод в новом своем письме указал ему на факты, которые пусть не прямо, но косвенным образом указывают на заинтересованность Клеопатры в войне между Аравией и Иудеей. Антония эти факты убедили в том, что подозрения Ирода относительно замыслов Клеопатры небеспочвенны, поскольку она действительно донимала его просьбами подчинить своей власти Аравию и Иудею, хотя и не целиком, как ошибочно предполагает Ирод, а лишь незначительные ее части. К своему письму Антоний сделал приписку: «Бабы – они и есть бабы, даже если принадлежат к царскому роду. Я не знаю ни одной женщины, которая удовольствовалась бы тем, что имеет. Поэтому советую тебе поступить следующим образом: пошли Клеопатре отступного в сумме двести талантов золотом и столько же от имени Малха. Взбалмошная царица, полагаю, угомонится, а мы с тобой тем временем придумаем, как укоротить ее буйный нрав». Ирод последовал совету Антония и послал Клеопатре четыреста талантов от своего имени и от имени Малха.
Пока шла эта переписка между Иродом и Антонием, с берегов Иордана пришло новое трагичное известие: центурионы Ирода, оставленные там для несения сторожевой службы, нарушили его приказ не вступать в стычки с соседями и сами перешли через Иордан, чтобы, воспользовавшись затишьем, пограбить арабов в отместку за те грабежи и убийства, которые те совершили в приграничных районах Иудеи. Малх отразил вторжение в Аравию немногочисленных сил иудеев и полностью уничтожил их, не оставив в живых никого. Отныне ничто не мешало ему снова вторгнуться в пределы Иудеи и продолжить дело, начатое несколькими месяцами ранее.
И опять Ироду пришлось собирать войско. В то самое время, когда он уже готов был выступить в поход, случилось непредвиденное: Иудею потрясло страшное землетрясение. Обрушились дома и крепостные стены, погребя под собой множество людей, погибало множество скота в крытых загонах, уцелело одно лишь войско Ирода, да и то потому только, что находилось в палаточном лагере на открытой местности. Страну охватила паника. Слухи, один другого нелепее, с быстротой молнии облетели всю Иудею и свелись к тому, что землетрясение это – кара Господня, ниспосланная на иудеев за то, что они признали своим царем инородца, который вознамерился подчинить Богоизбранный народ язычникам и заставить его молиться их богам.
Брожение началось и в войске Ирода. В нарушение воинской дисциплины солдаты стали дезертировать и возвращаться в свои разрушенные землетрясением дома. Наступил самый критический момент во всей жизни Ирода. Он понимал, что если немедленно не предпримет самых решительных мер по восстановлению порядка, произойдет непоправимое: армия исчезнет, он лишится царского сана, арабы до нитки оберут Иудею, а самая Иудея войдет в состав Египта на правах захолустной провинции, с которой никто не станет считаться.
И тогда Ирод собрал свое разбегающееся войско перед стенами Иерусалимом и обратился к нему со следующей пространной речью
[219]:
«Солдаты! Я отлично понимаю, что в настоящее время произошло многое такое, что препятствует нашему преуспеянию. Вполне естественно, что даже самые храбрые люди при таких обстоятельствах теряют свое мужество. Однако, так как война теперь неизбежна и постигшие нас бедствия не таковы, чтобы одним славным подвигом нельзя было поправить все сделанное, я решился поговорить с вами и указать, каким образом вы сможете вновь явить свою прежнюю врожденную вам храбрость. Сперва я желаю объяснить вам всю правоту этой нашей войны, к которой мы вынуждены благодаря наглости наших врагов. Если вы об этом хорошенько подумаете, то это должно быть для вас главной побудительной причиной к храбрости. После этого я намерен доказать вам, что постигшие нас теперь бедствия вовсе не так страшны и что у нас есть немало надежды на победу.
Итак, я начну с первого пункта, причем беру вас в свидетели правильности моих слов. Вы, конечно, знаете беззаконный образ действий арабов, которые всегда и всюду отличаются вероломством, как то естественно варварам, не знающим Господа Бога. Особенно они насолили нам своим корыстолюбием, своей заносчивостью и своими коварными интригами. Зачем мне много говорить об этом? Кто другой, как не мы, спасли их от опасности потерять власть и подпасть под иго Клеопатры? Только моя дружба с Антонием и расположение его к нам были причиной того, что их не постигли слишком тяжелые бедствия, так как Антоний старательно избегал предпринимать все такое, что могло бы возбудить наше подозрение. Когда же Антоний пожелал предоставить Клеопатре по части наших обоюдных владений, я также уладил это дело, одарив ее из своих средств богатыми подарками и снискав обоим дальнейшую безопасность. Расходы по этому делу я также взял на себя, выплатив двести талантов и поручившись за арабов такой же суммой. Эти деньги должны были бы пасть на всю страну, а теперь мы освобождены от этого платежа. Если уже несправедливо, чтобы иудеи платили кому-нибудь подати или поземельные налоги, то еще более неосновательно, чтобы мы платили таковые за тех, кого мы сами выручили. Особенно это относится к арабам, которые удержали за собой свою независимость благодаря нам и которые теперь желают лишить нас всего и обидеть нас, причем мы не враги их, но друзья. Если верность должна иметь место относительно самых ярых врагов, то тем более она неизменно должна быть соблюдаема по отношению к друзьям. Впрочем, это не относится к арабам, которые на первом плане преследуют одну только свою личную выгоду, причем не отступают даже перед явной несправедливостью, лишь бы иметь возможность обогатиться. Итак, неужели у вас еще возникает сомнение в том, следует ли наказать нечестивцев, когда того желает сам Предвечный и требует, чтобы мы всегда ненавидели заносчивость и несправедливость, тем более что мы в данном случае начали не только вполне справедливую, но и необходимую войну? То, что у эллинов и даже варваров признается за величайшее беззаконие, они сделали с нашими посланными, а именно – убили их. Греки считают послов людьми священными и неприкосновенными, мы же получили величайшие откровения и священнейшие законы наши от вестников самого Господа Бога. Священное имя послов может напоминать людям о Господе Боге и в состоянии примирить врагов между собой. Итак, разве можно совершить более крупное беззаконие, как убить послов, отправленных для выяснения истины? И каким образом такие люди смогут впредь быть счастливыми в жизни или рассчитывать на военную удачу, если они совершили такое злодеяние? Я полагаю, что это невозможно. Впрочем, может быть, найдется человек, который скажет, что правда не на нашей стороне, так как враги и многочисленнее и храбрее нас. Но говорить так совершенно недостойно нас, ибо на чьей стороне право, там и Бог, а где Господь Бог, там и сила и мужество. Если мы разберем наше нынешнее положение, то придем к следующим результатам: когда мы сразились с арабами, они, не выдержав нашего удара, обратились в бегство. Когда мы возвращались домой, на нас напал Афенион, не известив нас о своей войне с нами. Разве это свидетельствует о храбрости врагов, а не о вторичной их гнусности и коварстве? Чего нам поэтому отчаиваться в таком положении, которое, напротив, раскрывает нам наилучшие надежды? Неужели нам страшиться таких людей, которые всегда побеждаемы, когда сражаются по всем правилам, а когда считают себя победителями, то всегда достигают этого незаконным способом? Итак, если кто-нибудь все-таки станет еще считать их храбрыми, разве он сам при таком положении вещей не бросится на них с еще большим мужеством? Ибо отвага заключается не в бою со слабыми противниками, а в умении побить более сильных врагов. Если же кого-либо устрашают наши домашние бедствия и результаты землетрясения, то пусть он подумает о том, что этими самыми бедствиями введены в заблуждение те же арабы, имеющие о них самое преувеличенное представление, а также о том, как недостойно нам трусить из-за того, что придает им столько смелости. Ведь враги наши набираются храбрости не вследствие какой-нибудь своей личной удачи, но потому, что рассчитывают, что мы утратили всякую надежду, будучи сломлены нашими бедствиями.
