Январь 1610 года
Русские стреляли по ближним шанцам Байера и кричали ему со стен: «Что же не идёшь к нам, ведь обещался прийти с колядой». Они заметили подкопы, которые мы уже давно вели вверх по горе, принялись делать свои и, встретившись, стали стрелять. Наши вложили заряд в отверстие подкопа, желая взорвать стену, но неудачно, так как отверстие было плохо заделано. Русские со своей стороны заложили в боковой отвод порох со смрадным составом, наши, чтобы не задохнуться, были вынуждены спуститься вниз. Русские обнаружили ещё один наш подкоп и забросали его ядрами со страшным смрадом. Их завалили землёй, а одно вынесли и разрубили. Там — селитра, порох, сера, водка и другие заразительные вещества, никто не мог вынести этого ужасного запаха.
Февраль 1610 года
Русские подвели заряд в бок нашего нового подкопа. Засыпало Шамбека и 6 гайдуков, но у Шамбека оказалась свободная правая рука, он себя отрыл и едва живой в третьем часу ночи добрался до наших шанцев. Желая отомстить за своё посрамление, он подвёл заряд под их подкоп и взорвал. Погибли несколько русских с их мастером. Тогда они подвели порох под нашу третью мину, которую вёл француз из отряда Пуцкого старосты. Порох засыпал мину и выбросил француза выше стен. Он упал на снег и потому остался жив.
Поймали пять русских в одежде нищих, у них письма Шуйского, он просил держаться и обещал скорую помощь. Предающиеся к нам из крепости жалуются на сильный голод.
Следуя наставлениям гетмана, исполнительный ротмистр писал о том, что видел своими глазами или слышал от очевидцев. Он только регистрировал события и часто не подозревал, что на самом деле стоит за ними и каковы в действительности вызвавшие их причины.
Первые два месяца не нанесли осаждённым большого урона. Но Шеин не обольщался, понимал, что враг собирается силами, и главные события развернутся впереди. Особенно тревожило известие о скором приходе осадных орудий и ремонтёров, которых обещал прислать велижский староста. Воеводы ломали головы над тем, как предотвратить неминуемое зло, но что можно сделать, если сидишь в клетке? А тут новая беда: в городе стало голодно. Ещё бегала по улицам живность, летали вороны и в загонах подавала голоса кое-какая скотина, но этот первый голод был непривычен и тем страшен. Люди пока не смогли приспособиться к скудной пище, к невозможности как прежде перехватить у соседа горсть крупы или чашку молока, чтобы накормить плачущих детей. Они замкнулись, стали отчаиваться и страшиться безысходности. Более всех страдали беженцы, в том числе и ранее зажиточные люди, вынужденные оставить своё добро за крепостными стенами. Чудом сохранившееся письмо смоленского помещика Олтуфьева сыну в Москву гласит:
«От Левонтия Юрьевича моему сыну Федюшке поклон. Мы, дал Бог, я и мать и братья и сёстры в Смоленску в осаде. За две недели до Димитровой субботы
[9] только чють живы, помираем голодной смертью: хлебца не успели в осаду провести, вскоре пришли под город. А в деревнишке все люди и скотина подобраны, живут литовские люди, хлеб молотят... Промышляй, Левонтьевич, собою, а мы мертвы...»
Оживились хлеботорговцы и барышники, Булыга и другие богачи стали скупать хлеб втихую, отчего цены сразу возросли. Тогда городской совет запретил торговлю по дворам и разрешил её только на Торжище, чтобы можно было видеть продавцов и покупщиков, да ещё ограничил размер одноразовых закупок пятью четвертями. Но разве этих хитрых бестий остановишь запретами? Принялись искать новые лазейки. Горчаков как-то встретил Булыгу и предупредил:
— Ты как собака: хватаешь и сыт не бываешь, гляди как бы не распучило. Коли озлишь людей, не сдобровать.
— Что ты, князь, на хлеб и на соль злодея не бывает. Да и ты у нас на что? Не дашь, чай, в обиду.
В общем, не до конца внял Булыга предупреждению, хотя немного поостерёгся и начал скупать зерно не явно, а через хлебопёков и Калашников. Пришлось ввести ограничение и для них: дозволили покупать не более четверти муки, только для дневной выпечки. Тогда Булыга задумал очередную каверзу, с которой, однако, пришлось повременить. Поздним вечером, когда делался очередной обход должников, какие-то отчаянные люди подстерегли его у Авраамиевской башни и сбросили со стены. То был выплеск праведного гнева, не подвластного ни воеводам, ни городскому совету, а, быть может, просто наказание мздоимцу, не пожелавшему прислушаться к воеводскому совету.
И ведь снова повезло злыдню: угодил в яму, куда сгребали мусор и павшую листву, удар смягчился и смерти не принёс. Ночью во время одной из своих бесконечных ходок по боевой площадке услышал Ивашка-рыбарь сдавленные стоны с земли. Спустился и нашёл того, кого меньше всего желал бы видеть.
— Помоги, не держи зла, — попросил его Булыга и добавил: — Я тебе остатний долг прощу.
А долгу уже меньше тридцати копеек.
«Не дорого же ты ценишь свою жизнь, ирод», — подумал Ивашка. Однако какой бы ни был, всё одно человечья душа, её и задарма спасать полагается. Взял он на руки своего вечного заимодавца и вынес к сторожевому костру. Сидящие там караульщики находке не обрадовались, от Булыги доброе слово давно отстало, но это были люди такого же благородного замеса, что не позволяет бить лежачего и ущемлять страждущего. Кто-то посетовал:
— Жил собакой, так и околел бы подзаборным псом, ан не вышло, хучь годами уже стар.
Ему возразили:
— Умирает не старый, а поспелый, видать, не поспел ещё, да-а...
Булыга жалобно стонал, молил о помощи и бормотал о деньгах, то ли сулил награду, то ли беспокоился о пропаже.
— Жизнь на нитке, а он о прибытке, — осудили стражники и послали за кем-нибудь из знахарей. Пришёл Антип, вправил вывихнутую руку, а от всего прочего лечение одно: наешься луку, ступай в баню, натрись хреном да запей квасом — вот и всё. Гришка-дозорный, прознав про такое милосердие, Антипа осудил:
— Ивашка сызмальства дурной, опосля того как водяной под корягу уволок, за себя постоять не может. Но ты, муж разумный, зачем пакостника на людскую беду поправил?
— Больной да нищий у Христа за пазухой, грешно руку поднимать.
— Ну-ну, как бы вскорости пожалеть не пришлось.
Эти слова, сказанные с неподходящей случаю угрозой, скоро сбылись. Булыга, едва лишь оклемался, решил отомстить своим обидчикам, в которые для верности зачислил всех горожан. Пригласил к себе хлебников, прилично угостил по случаю счастливого избавления от смерти и объявил, что муки на продажу у него более нету.
— Как?! Почему?! — испугались они.
— Тихо, лебеди мои! Отдохните денёк-другой и приметесь снова, никуда ваши калачи не денутся.
Подумали гости и успокоились, соперники им и вправду не помеха, покупателей не сманят, ибо всё одно более чем на четверть муки хлеба не испекут.
— А за издержки каждому жалую по рублю, — добавил Булыга. Радостный крик был ответом на неожиданную щедрость, и гульба продолжилась без огляда.
