Ошеломлённые послы начали было читать подписанные гетманом статьи договора, но присутствующий на встрече Лев Сапега грубо прервал их:
— Вам давно уже запрещено вспоминать про эту запись, вы просто хотите позорить нашего гетмана, но мы не дадим его в обиду. Если помяните ещё раз, пожалеете об этом.
Жолкевский невнятно проговорил:
— Я сам не помню ничего такового, писали бывшие со мной русские люди, они поднесли, и я подписал, не читая...
От такого объяснения всем стало неловко, Филарет Никитич укоризненно покачал головой и сказал:
— Жаль тебя, Станислав Станиславович, сквернишь уста свои ложью, пятнаешь душу на старости лет.
Филарет имел право на укоризну. Он давно уже казнился тем, что, оказавшись в подобном положении сам, не выдержал испытания лестью: принимал поклонения от царика и его окружения, званием ложного патриарха не прельстился, но громогласно не осудил. Душевной крепости, какую являет Гермоген, ему тогда не хватило, хотя не лгал, как гетман. Зато отныне во искупление прежней слабости решил не отступать от правды. Так всё Жолкевскому и высказал.
Тот, однако, не внял, продолжал искать новые лазейки. На следующей встрече с послами, когда Филарет отсутствовал по болезни, предложил по примеру москвичей впустить в крепость небольшой польский отряд, что должно создать как бы видимость примирения. Действительно, тогда не будет ни победителей, ни побеждённых, останется город, признающий власть своего государя. Жолкевский уверял, и Сапега поддержал его, что тогда король ограничится принесением присяги только сыну. В противном случае упрямые жители будут уничтожены. Послы обещали подумать. Филарет, узнав о таком предложении, высказался твёрдо:
— Того никак учинять нельзя, чтоб Смоленск впустил королевских людей, нам тогда города не видать. Но если король начнёт приступ мимо крестного целования, то положимся на судьбу Божию.
Спросили и у остальных посольских: не ляжет ли на нас вина, если ляхи начнут новый штурм? Всё единогласно ответили:
— Хотя бы в городе были наши матери, жёны и дети, то пусть и они погибнут, чем нам под угрозами ляхов склониться. Сами смоляне так думают и на том стоят.
На следующей сходке послы объявили, что пустить королевских людей в город нельзя, поскольку жители озлоблены и их могут избить. Что ж, ответили им, тогда быть кровавому делу, и стали готовиться к штурму.
Гетман чувствовал себя неуютно, быть в роли клятвопреступника ещё не приходилось. Король предложил ему возглавить осаду Смоленска и подготовить штурм, который под его доблестным руководством на сей раз должен стать последним. Принять такое предложение — значит окончательно упасть в глазах русских да и в собственных глазах тоже, Жолкевский нашёл силы, чтобы отказаться и, сославшись на здоровье, попросился на отдых. Отъезд его из королевской ставки происходил буднично и незаметно. Хор льстецов смолк как по команде, славить отставников он не привык. Прощаясь с преданным ротмистром, Жолкевский позволил себе откровения.
— Люди, окружающие короля, не умеют смотреть вдаль, в погоне за сиюминутной выгодой они могут потерять всё. Приведя Московию в покорность королевичу Владиславу, мы могли бы со временем повернуть её в нужном для себя направлении. Для выездки дикого скакуна требуется терпение, послушание достигается не одной только плетью. Однако его величеству захотелось получить сразу и всё. Нынешнее поколение московитов слишком настроено против нас и добровольно никогда не признает власть короля. Они сделали попытку поверить в наши добрые намерения, но теперь должны будут отрезвиться. Взятие Смоленска обернётся для нас большой бедой: русские воочию увидят, что их обманули, и отвернутся от тех, в чью дружбу были готовы поверить. Я знаю, это терпеливый и доверчивый народ, он охотно откликается на добро и может поступиться своими интересами ради другого. Но изгибать в нужную сторону его можно только до определённого предела, за ним он становится крепче самого твёрдого железа и безжалостно поражает обманщиков. Боюсь, что такой предел мы перешли, особенно тревожусь за тех, кто остался в Москве, их может ожидать плохая участь...
Гетман посмотрел на опечаленного ротмистра, тот всегда воспринимал его слова как непреложную истину.
— Ну-ну, пан Анджей, будем надеяться на лучшее, и потом нам не в чем себя винить, мы честно служили республике. Продолжай писать обо всём, что здесь произойдёт, и, если найдёшь время, извещай старика...
ИЗ ДНЕВНИКА РОТМИСТРА ДАРСКОГО
Октябрь 1610 года
Из Москвы приехал гетман с тремя Шуйскими, ему устроили торжественную встречу. Один предавшийся из крепости русский вынул из подкопов порох, подведённый осаждёнными под наши шанцы, его было семь возов. Русские сделали взрыв в другом месте, но наши услышали и ушли загодя. Русские передаются из крепости десятками, говорят, что там раздоры и дело доходит до сабель. Они давно бы сдались, но мешает воевода и архиепископ. Последний берёт пример с патриарха Гермогена, а ему бояре говорят, чтобы он смотрел за церковью и в мирские дела не вступался, ибо раньше такого не было, чтобы попы управляли государственными делами.
Ноябрь 1610 года
Из Смоленска просили о встрече с гетманом. Пан гетман разъяснил, что в заключённом им договоре о Смоленске ничего не сказано, говорилось только о порубежных городах, где до полного замирения должны началовать польские и литовские люди. Тогда послы сказали, что пустить поляков в крепость не могут, потому что там много озлобленных людей, которые могут им навредить. А гетман сказал, что больше о них бить челом королю не будет. Подготовлена мина, которую под надзором Новодворского и Апельмана вёл один русский, в неё заложили много пороха. Приготовились к приступу, но рыцарство не захотело сойти с коней, пока король не даст им жалования. Вопрос уладили тем, что рыцарство уровняли с войском в столице, после чего оно согласилось на приступ.
Двадцатого числа на рассвете, дав знак ударами в три барабана, наши хотели зажечь фитильную мину. Трижды зажигали, но действия не было. Приладили длинный полотняный мешок с порохом, его зажёг один гайдук из королевского отряда (обжёг лицо и правую руку). Часть пороха ушла через слухи, другая разрушила участок стены. Рыцарство послало впереди себя 24 человека на разведку, они сказали, что взрыв сделал глубокий ров, но русские сидят на валу высотой в два копья, а за ним ещё несколько рядов и на пролом с трёх сторон направлены пушки. Приступ остановили до более счастливого случая.
Декабрь 1610 года
Русские бояре, целовавшие крест королю, просили за смолян и предлагали послать к ним на переговоры литовского писаря Скумина. Сенаторы не соглашались, говоря, что Скумин человек большого дома и его нельзя подвергать опасности, пусть Шеин пришлёт в заложники своего сына. Тогда бояре сами подошли под стены и стали говорить горожанам, чтобы они сделали с Шеиным то же, что в Москве сделали с Шуйским. Люди их слушали, пока не были разогнаны Шеиным.
