— Как смеешь, дурень навозный, воеводу хулить?!
Михайла за нож схватился и слегка поцарапал Степана. За того вступились приятели — дожили, дескать, до того, что смерд на сына боярского руку поднимает. У Павлова свои защитники — портомойные клиенты и те, кому Голохвастов досадил. В общем, такой шум поднялся, что пришлось самому Долгорукому разнимать. Приказал зачинщиков бросить в подвалы, чтобы остудиться, но судьёй оказался неправедным: своих приверженцев быстро отпустил восвояси, о других же вроде как позабыл и протомил более суток без воды и пищи. Степан, когда узнал про такую несправедливость, пообещал князя по-своему наказать.
— Дождёмся и мы своего часа, — загадочно сказал он.
Другой очаг напряжённости образовался вокруг инокини Марфы, в миру Марии Старицкой. Жизнь этой многострадальной женщины изобиловала взлётами и падениями. Как двоюродная племянница Иоанна Грозного, она принадлежала царской семье и испытала на себе все превратности опасного родства. В отрочестве стала свидетельницей жестокой казни близких: озлобленный подозрениями царь-изверг казнил отца, мать и малолетних детей. Её, девицу редкой красоты, оставил, как позже выяснилось, для своих государственных целей — через несколько лет выдал за датского принца Магнуса, нарёкши его королём Ливонии. С потерей Ливонии карманное королевство пало, его правители сделались нечто вроде пленников польского короля и влачили жалкое существование в строго охраняемом замке. После смерти Грозного интерес короля к её особе усилился: Мария по отсутствию наследников у царя Фёдора могла заявить свои права на российский престол. Умный Годунов быстро оценил грозившую опасность и организовал дерзкое похищение Марии. Посулив жизнь, достойную царского рода, он быстро забыл о своём обещании и насильно постриг её. Как ни протестовала Марфа, она вынуждено приняла схиму, но не захотела смириться с унылостью монастырской жизни и сохранила в своём обиходе царственные привычки: многочисленных слуг, отдельную трапезу, надменное обращение с окружающими. Подобное не могло не вызывать раздражения лаврских сидельцев, которое по мере усиления общих тягот перерастало в озлобленность. Всё им казалось, что «королевина» со своею прислугой их объедает.
На самом же деле роскошь «королевины» была кажущейся, она тоже подверглась осадной скудости, а с ней обострилась давняя костоломная болезнь. Страдания приходилось глушить вином, сначала оно являлось лекарством, потом сделалось привычкой. Приняв дозу, Марфа посылала за Девочкиным, её единственным доверенным собеседником, и начинала просвещать его по части дворцовых интриг. Знала она, конечно, много, и казначей, тяготившийся необходимостью выслушивать полупьяные признания, не оставался в накладе. По возможности он старался облегчить её страдания, приказал, например, выломать пол в соседней келье и истопить баню, чтобы попарить больную, не препятствовал в выдаче хорошего вина. Она в ответ посылала блюда со своего стола. Постепенно между ними завязались весьма дружественные отношения. И вот однажды, когда страдания несчастной стали нестерпимыми, а лекарственная доза значительно превышена, она указала Девочкину на потаённое место, где хранился ларец с семейными драгоценностями, и попросила его принять в дар обители. Казначей поблагодарил за щедрость, но громко объявлять о том не стал, дружба не позволяла воспользоваться жалким состоянием больной, решил подождать просветления. Ларец же передал в ризницу под наблюдение Гурия, приказав тому сделать опись содержимого.
Монастырские братья не ведали о происходящем, зато видели, чего никак не утаить: частые пересылки между Девочкиным и Марфой, дым над баней, многочисленные кувшины с вином, посылаемые в царские чертоги, и ответные подношения. Скоро был составлен донос:
«Королевина с казначеем заодно, посылает во все дни ему с пирогами, блинами и другими разными приспехами и с оловянниками, а меды берёт с твоих царских обиходов, с троицкого погреба; и люди королевины живут у него безвыходно и топят на него бани еженедельно, по ночам». По исконно русской традиции бытовые шалости должны рано или поздно привести к тяжким преступлениям иного рода, последовало предположение о том, что Иосиф Девочкин утаивает монастырскую казну и вместе с Марфой держит литовскую сторону, скоро у доносчиков оно переросло в уверенность.
Ложь, подозрительность, зависть, озлобленность, словно ржавчина, разъедали души людей.
Афанасий поправлялся. Как ни тяжки были раны, молодость брала своё. На теле остались одни лишь розовые рубцы, опухоль на ноге спала, хотя на полную ступню ещё не ходилось, приходилось колченожить на носке. Вместе с телесным шло и душевное исцеление. Сперва очень казнился смертью Макария и виноватил себя, пока не пришёл к неизбежной мудрости: на всё Божье изволение. Помог увериться в том умирающий рядом от сухотки монах Иларий. Тихо, без жалоб угасал он, как свечка, беспрестанно молился, но просил не исцеления, а благодати для брата Малафея Ржевитина. Афанасий знал этого брата, большого рыжеволосого детину, не отличавшегося большим дружелюбием. Иногда тот появлялся сам, наполняя палату тяжёлым топотом и раскатами хриплого голоса. Тогда Иларий преображался прямо на глазах.
— Мир тебе, Малафеюшка! — радостно восклицал он. — Нынче синичка в окошко стукала, не иначе как встречу сулила. Вот она и есть...
Малафей отвечал крепкими шлепками.
Они, как оказалось, вместе вступали в монастырь и с того времени всегда находились рядом.
— Меня при нём сухотка не так мучила, — признался Иларий.
— Чего ж отделился?
— Ему ходить за мной времени нет. Он и на стенах воюет, и в поле, а надо, в самое пекло лезет, такой бедовый. Его все старцы уважают, а пуще всех — Гурий, этот чуть что, для совета призывает, хотя сам муж сурьёзный... А уж заводник какой! Не веришь? — обиделся Иларий, увидев улыбку на лице Афанасия. — Конечно, по виду того не скажешь, но у него доброе сердце, он лепит игрушки и раздаёт их детишкам. Вот посмотри...
Иларий вытащил размалёванную глиняную трубку, навроде толстой свирели, передняя часть которой напоминала женское лицо.
— Это тёща, да, да, убедись сам! — Он дунул, из отверстия в трубке высунулась красная, похожая на язык лента, и раздался пронзительный свист. Иларий счастливо засмеялся. — Чем сильнее дунешь, тем длиннее язык и тоньше свист, послушай...
Он надул щёки и тут же побагровел от начавшего душить его кашля. С большим трудом Илария удалось привести в себя. Той же ночью Афанасий проснулся от тревожного чувства. Иларий слабым голосом читал отходную. Кончил и начал снова, потом недолго прервался, только дышал с еле слышным свистом.
— Может, позвать кого? — предложил Афанасий.
— Чего суетиться? — спокойно ответил Иларий. — Всему своё время — рождаться и умирать, зажигать и гасить свечу. Помолись по моей душе, брат...
Пришёл Малафей, поднял лёгкое тело Илария и понёс в свою келью, там тот, должно, и помер. А Афанасию только теперь открылась мудрость проповедника Екклезиаста насчёт своевременности сущего, он понял, что его время ещё не пришло. Раз так, надо жить, жить за себя и за Макария. Он стал ревностно читать святые книги, и заключённая в них мудрость поражала его в самое сердце. Да, именно так после перенесённых мучений воспринималось теперь то, что раньше было только холодной работой разума. Особенно запали слова апостола Павла:
