В этих городах поочередно в частной школе риторики вел занятия Либаний, выходец из Антиохии, пожалуй, самый блистательный языческий интеллектуал IV в., которому тогда исполнилось тридцать с небольшим. Оба, студент и мастер красноречия, чувствовали взаимную симпатию и внимательно приглядывались друг к другу, но только издалека, так как Юлиан мог слушать лекции только христианского ритора, некого Гекеболия, личности не слишком выдающейся. Так выглядела толерантность на практике, а молодой человек не хотел обращать на себя внимание доносчиков. Учился он прилежно, скупал старые книги, и на всякие зрелища не ходил.
Затем Юлиан перебрался в Пергамон, а оттуда в Эфес. Именно там он встретился с мыслителями, благодаря которым совершился переворот в его религиозных убеждениях. Он отступил — пока только тайно, в глубине души — от христианства и стал приверженцем старых богов. Нам не много известно об обстоятельствах этой решающей перемены, которая тогда потрясла только психику молодого принца, а спустя чуть более десятка лет самым решительным образом отразилась на судьбах всей империи. Сам он, обычно весьма многословный, в этом деликатном вопросе хранит молчание, а Либаний ограничивается общими словами: «Встретился он наконец с людьми, знающими учение Платона. От них и услышал о богах и демонах — настоящих создателях этого мира и его спасителях. А также о том, чем является душа, что ее очищает, каковы причины ее взлета и падения, что тянет ее в пропасть, а что возносит, что является ее тюрьмой, а что свободой. Впустил он в свою душу красоту правды, будто вернул в большой храм статуи богов, прежде замаранные грязью, но делал вид, что все по-прежнему, ибо сбросившему маску грозила серьезная опасность».
Среди наставников особое впечатление произвел на молодого человека Максим. Его современник даст такое описание: «Будучи еще молодым человеком, я встретил его, уже старика, и слышал его голос. У него была длинная седая борода, а в глазах отражалось каждое движение души. Глядя на него или слушая его, ты получал одинаково сильное впечатление необыкновенной гармонии. Каждый, кто с ним общался, поражался живости его взгляда и плавности речи».
Максим считался мудрецом и чудотворцем, а направление, которое он представлял, и которое произвело огромное впечатление на Юлиана, называлось теургия — «богодействие», то есть действие вместе с богами и через их посредство. Учение это отвергало магию и гласило, что только тот, кто получил серьезное философское образование и освободился от низменных страстей, может стать теургом. Ибо только такой человек оживлен бескорыстной любовью к богам и людям. Короче говоря, это была мистическая философия в неоплатоническом духе.
Однако в выборе Юлиана крылось нечто большее, чем просто наивный — и весьма распространенный во все времена — интерес к тайному знанию. Юноша был приверженцем древней культуры, ее богатства и разнообразия, считал ее наивысшей ценностью, созданной многими поколениями, а веру в прежних богов понимал как неотъемлемый элемент этой культуры. При этом он полагал — справедливо или нет, это уже другое дело — что христианство является по отношению к этой культуре, понимаемой как единое целое, чем-то чужеродным и даже враждебным.
Отвращали молодого человека от новой религии нескончаемые и все более острые внутренние споры по догматическим и персональным вопросам. В конце концов, были и личные причины: прежде всего неприязнь к набожному Констанцию, который, как считал Юлиан, был причастен к семейной резне.
Поздней осенью 354 г. Галл, брат Юлиана, уже несколько лет управлявший восточными провинциями, был отозван Констанцием и заплатил в Аквилее жизнью за допущенные злоупотребления властью. Затем начались суды над бывшими его офицерами и придворными. Наконец, в Италию, где тогда пребывал император, вызвали и Юлиана.
Его неофициально обвинили в самовольном отъезде из Мацеллума несколько лет тому назад и в недавней встрече с братом, когда тот проездом развлекался в Константинополе, якобы с целью заговора против императора. Либаний пишет: «Его окружали вооруженные стражники, смотревшие дико и разговаривавшие грубо. По сравнению с тем, что они вытворяли, даже тюрьма могла показаться пустяком. Ему не позволяли задерживаться где-нибудь подольше и постоянно перевозили с места на место, что само по себе было мучительно. Он все это терпел, хотя обвинений ему не предъявили».
В течение 7 месяцев Юлиан не мог добиться даже аудиенции у цезаря. Только в конце весны 355 г. дела приняли лучший оборот благодаря заступничеству императрицы Евсевии. Юлиан получил разрешение вернуться в унаследованное от матери имение под Никомедией, а затем, к огромной своей радости, ехать в Афины для продолжения образования. «Евсевия знала, как я люблю учиться, а также понимала, что те края способствуют серьезным занятиям. (…) Я мечтал об этом давно и больше, чем о горах золота и серебра».
Афины, куда Юлиан приехал летом 355 г., были сравнительно небольшим городом, бедным, не раз разграбленным, но все еще полным прекрасных памятников старины. Но главное — это был крупный образовательный центр. Сюда стекались толпы молодежи со всей империи, чтобы изучать свободные науки в государственных и частных учебных заведениях. Старейшей и все еще самой знаменитой из философских школ была Академия, основанная Платоном семь столетий назад. Но, как и в других местах, больше всего слушателей собирали не философы, а мастера красноречия, называемые также софистами, ибо и здесь в те времена риторику считали вершиной образования.
Жизнь и нравы афинских студентов того периода хорошо нам известны по разным источникам. Автором одного из них является Григорий из Назианза, ставший позднее непримиримым врагом Юлиана, а как раз в 352–358 гг. вместе со своим другом Василием проходивший курс обучения в Афинах. Впрочем, они были не единственными христианами среди учащейся молодежи, попадались даже профессора — приверженцы новой веры. Григорий встречался с Юлианом и оставил его описание.
«Приехал он вскоре после событий, связанных со смертью его брата; вымолил это у императора. Были две причины для поездки: первая, скорее похвальная, это желание узнать Элладу и афинские школы. Вторая, скорее секретная и малоизвестная, это стремление посоветоваться с тамошними прорицателями и обманщиками. Именно тогда я правильно оценил этого человека, хотя обычно такими вещами не занимаюсь. Но если хорошим предсказателем является тот, кто в состоянии сделать правильные выводы, то к предсказаниям меня склонило его ненормальное поведение и странная внешность. Я счел, что ничего хорошего не сулит эта хилая шея и колеблющиеся, будто весы, плечи, бегающие возбужденные глаза и взгляд безумца, нервная и шаткая походка, нос, гордо задранный и пренебрежительно фыркающий, вечно одно и то же шутовское выражение лица, невразумительный смех, всегда раздающийся неожиданно, беспокойные движения головы и прерывистая задыхающаяся речь, беспорядочные и случайные вопросы и такие же ответы».
Это поразительное по своей пристрастности, прямо-таки дышащее ненавистью и поэтому столь саморазоблачительное свидетельство. В нем сильно преувеличены некоторые черты внешности и характера, возможно, действительно присущие Юлиану, как, например, определенная нервозность. Можно этому противопоставить другие портреты, хотя бы того же Либания, относящиеся к афинскому периоду: «Восхищали как его высказывания, так и скромность. Он слова не мог вымолвить, чтобы не покраснеть. Хотя все могли пользоваться его благосклонностью, доверял он только самым благородным». Так каким же был тогда Юлиан? Скромным и стыдливым или грубым и заносчивым?
