На дальнейшем пути, затрудненном только многочисленными каналами, в плодородном краю встретился царский дворец, возведенный в римском стиле с огромным парком, полным самых разнообразных животных. Греки, коверкая персидское слово, называли такие парки paradejsos, откуда пошло латинское название paradisus, а уже от него — производные во многих европейских языках для обозначения рая.
Овладев очередным замком — цезарь только по чистой случайности избежал там смерти, его закрыл собой оруженосец, — направились к каналу, соединявшемуся с Тигром. Правда, персы спустили воду, но римлянам удалось его снова наполнить, и корабли, сопровождавшие армию, смогли один за другим пройти в эту большую реку.
Привал был устроен в одном из дворцов персидского царя среди виноградников и кипарисовых рощ, а на другом, высоком берегу Тигра, укрепились персидские войска. Ночью римляне с помощью своих кораблей все же смогли высадить там часть армии и устроить плацдарм, командование которым Юлиан принял на себя.
Утром римлян атаковала тяжелая кавалерия персов при поддержке пехоты с длинными выгнутыми щитами из лозы и грубой кожи; а за ними двигались боевые слоны. Армии сошлись, поднялся страшный крик и огромные клубы пыли. Никто не мог видеть всей битвы, каждый сражался за себя. Персам не удалось сохранить строй, и они все быстрее начали отступать к стенам столицы — Ктесифону. Смертельно усталые от жары и многочасового боя легионеры, может быть, и ворвались бы в город, но их удержало от этого предусмотрительное командование.
Войска, упоенные победой и добычей, отдыхали несколько дней, а в окружении императора раздумывали, осаждать ли Ктесифон. В итоге победило мнение, что это было бы слишком рискованно. Решили двинуться в верховья Тигра, чтобы разорить тамошние земли, еще не тронутые войной, и расправиться с главными силами врага. Прибыл персидский посол, но его отправили ни с чем. Поскольку корабли не могли идти вверх по реке, против течения, а вернуться каналами назад в Евфрат тоже не представлялось возможным, почти все суда сожгли, оставив только несколько. Их разобрали на части и погрузили на телеги, чтобы использовать в дальнейшем для постройки мостов при переправах.
Двинулись в середине июня. Солдаты имели при себе провианта только до римской границы. Уже в первый день на горизонте показались клубы дыма и огня, а разведчики доложили, что враг поджигает луга и засеянные поля. Так продолжалось всю дорогу, и уже скоро стало не хватать фуража. Персы и их союзники-кочевники постоянно беспокоили римлян, измученных жарой, недосыпом и голодом. Юлиан делил со своими людьми все превратности похода, питался хуже рядового, не досыпал и постоянно объезжал растянувшуюся на марше колонну. В ночь с 25 на 26 июня император — как сообщает Аммиан Марцеллин — ненадолго прилег, чтобы отдохнуть, но спал беспокойно, затем проснулся, что-то писал, как Юлий Цезарь, развивая мысль некоего философа. Вероятно, тогда ему и было видение, как он признался потом приближенным. Он пытался умилостивить богов жертвами, но в этот самый момент как бы горящий факел, подобный падающей звезде, разрезал небосклон и погас.
Лагерь свернули на рассвете. Юлиан поехал в дозор. На нем не было доспехов, он хотел только сориентироваться в ситуации. В эту минуту ему доложили, что враг напал сзади, цезарь повернул и помчался к арьергарду, схватив только щит. Но тут поступило новое сообщение о столкновении передовых отрядов, император кинулся туда, но попал в самую гущу битвы в середине римской колонны, где атаковала тяжелая персидская кавалерия и слоны. В горячке боя Юлиан оказался в первых рядах сражавшихся, воодушевляя криками своих воинов и призывая их дать отпор врагу, который уже начал отступать.
Вдруг кавалерийское копье — неизвестно откуда брошенное, говорит Аммиан Марцеллин, — задев кожу руки и пробив ребра, вонзилось глубоко в печень. Раненый пытался вырвать его правой рукой, но почувствовал, как острие режет ему пальцы, и рухнул с коня на землю. Императора тут же перенесли в шатер и попытались спасти. Как только миновали первая боль и страх, Юлиан потребовал, преодолевая смерть силой духа, оружие и коня, так как хотел еще раз показаться сражавшимся. Но тело уже не слушалось его воли, потеря крови была огромна.
А битва между тем продолжалась. Солдаты, увидев падающего с коня императора сражались с еще большим ожесточением, выражая ритмичными ударами копий о щиты свое горе и желание отомстить за его ранение; они еще не знали, что оно смертельное. Бились римляне яростно, невзирая на закрывшую поля боя пыль, забивавшую глаза и рот, и страшную жару.
Только ночь остановила сражение. Погибло пятьдесят персидских командиров и сановников, но и с римской стороны были тяжелые потерн. На правом фланге пал начальник личной охраны, друг Юлиана, Анатолий.
Император умирал в сознании. Он благодарил божество, что расстается с жизнью не как жертва убийства из-за угла, не после долгой и мучительной болезни и не приговоренный к казни, а заслужил смерть на взлете, в расцвете своего поприща. Цезарь не назначил преемника, объяснив это так: «Мне не хотелось бы по незнанию обойти кого-нибудь достойного. А также я не хочу называть, кого считаю подходящим, дабы не навлекать на него опасность, будь он избран. Как добрый сын Рима, я желаю ему иметь после меня хорошего правителя».
Юлиан раздал близким свое имущество, спросил про Анатолия. Кто-то ответил, что он уже счастлив. Император понял и вздохнул. Находящиеся в шатре плакали. Он упрекнул их, заметив, что негоже оплакивать императора, уже идущего к небу и звездам. Все замолчали, а он еще беседовал с Максимом и Прискосом о величии духа.
Рана в пробитом боку открывалась все шире, дыхание становилось все тяжелее. Уже поздней ночью умирающий попросил холодной воды, выпил и вскоре спокойно скончался.
О событиях 26 июня 363 г. мы рассказали со слов Аммиана Марцеллина, так как именно его версия представляется наиболее полной и достоверной. Но и Аммиан не знал — или не желал дознаваться, — чья же рука метнула то злополучное копье. Историк только сдержанно отмечает, не исключая возможности, что это неизвестно.
А вот Либаний в панегирике в честь умершего говорит ясно: «Надо искать убийцу среди нас самих. Люди, которым мешала его жизнь, не жили в согласии с законом. Они давно уже замышляли преступление и совершили его, когда выдался случай».
Поразительно, что христиане вовсе не открещивались от подозрений, что ненавистный им император погиб от руки приверженца их религии. Более того, чтобы подчеркнуть свой триумф, они сочинили — правда, уже в пятом веке, — что умирающий якобы произнес слова: «Ты победил, галилеянин!» Можно подумать, что такая победа имеет хоть какую-то моральную ценность…
Кто бы ни убил Юлиана, цезарь расставался с жизнью непобежденным и до последнего вздоха верным своим богам и своим обязанностям. И умер он, как пристало мужчине и римскому императору.
Тело его похоронили в величественной усыпальнице в Киликии, недалеко от Тарса. От этой постройки не осталось и следа, но память о выдающемся правителе и благородном человеке жива в веках. Сколько ему посвящено научных работ, романов и поэтических произведений! Очарование этой личности действует даже на холодных историков, заставляя их выносить оценочные и весьма эмоциональные суждения. Эрнст Штайн, замечательный знаток эпохи, говорит: «Несмотря на свои ошибки, Юлиан был одним из благороднейших и талантливейших людей в истории человечества». Ему вторит Андре Пиганьоль: «Истинное величие Юлиана нравственного порядка. Благородство, и даже само беспокойство его характера, критика, которую он обращает на себя, его постоянный диалог с богами, вызывают уважение. Он скорее, чем большинство современных ему теологов, заслуживает называться святым».
