Он сознавал, что провалил задание и что Бог им недоволен. Однако Богу известно, что он старался, и ведь он все-таки ранил ту женщину, хоть и лишился в процессе попытки священного клинка. Когда он вернется к своим братьям, то все им расскажет и понесет епитимью за то, что провалил свою миссию. Будет новое бдение перед голубым светом: он мечтал об этом, немного туманно и нечетко, и одновременно страшился той боли, которое оно принесет.
Не слишком далеко, в другом туннеле, еще одна пара точек света приостановилась, погасла, загорелась и склонилась набок: их обладатель прислушивался к подсвеченным голубым словам, зазвучавшим у него в голове. Существо направлялось на север, чтобы изгнать пару гулей из их убежища в переливной камере, но теперь оно повернуло и направилось обратно через плавающий мусор. У него появилось более важное дело, нежели преследование грязных пожирателей плоти в подземных переходах, которые теперь принадлежали его ордену: ему поручили перехватить отлученного.
Танцующая в стеклянном узилище искра божественного света шипела, трещала и отбрасывала смертоносные блики на стены комнатушки. На фоне постоянного атонального гула иной звук поднимался и падал электрическим распевом, почти похожим на слова: еле слышный шипящий голос что-то бормотал сам себе в голубой сердцевине сияния.
Глава 8
Наверху, в городе, снова шел дождь: тот мелкий, но неотступный ледяной дождь, который типичен для Лондона на протяжении большей части зимы. Не настолько холодный, чтобы на самом деле превратиться в лед, но определенно достаточно холодный, чтобы страдали абсолютно все, кому пришлось под ним идти.
Варни вопреки наказу Греты встал с постели. Он весь день тревожился и раздражался – с той минуты, как доктор ушла, не послушав совета кровососущего, – чтобы заняться… тем, чем она занимается… надо полагать, лечением других чудовищ от инфлюэнцы и штопаньем дыр в их шкурах. Завернувшись в хозяйский (и очень красивый) халат, оказавшийся слишком коротким в рукавах и подоле, вомпир стоял у окна своей временной спальни и хмурился на приближающиеся сумерки.
Фрэнсис Варни уже очень давно не сталкивался с людьми, которые настолько спокойно связывались с миром сверхъестественного, – возможно, потому что старался вообще не знакомиться с людьми. То, что Грета настолько его не боится, Варни беспокоило. Он не понимал, как относиться к этому. Или к ней.
Пальцы Варни сами потянулись к повязке, закрывавшей рану. Когда жар спал, память о недавних событиях вернулась к нему более четко, чем ему хотелось бы, и он не мог не вспоминать некоторые моменты той ночи.
Сказанное Грете было правдой: он действительно старался свести к минимуму случаи, когда при внезапном пробуждении набрасывался на кого-то, ощерив клыки, но все равно это… оставалось инстинктом, который ему не удавалось подавить полностью. Осознание того, что он только что сделал… по отношению к совершенно незнакомому человеку… на пару секунд было даже тяжелее, чем физические симптомы ранения.
Затем он сказал какую-то глупость – ему не удавалось толком вспомнить, что именно, – после чего все стало сначала туманным, а потом и вовсе потонуло в тошнотворной, головокружительной муке. Он туманно вспоминал прохладные руки, прикасающиеся к его лицу, мягкое ощущение на коже, но все это заливала боль.
Когда он снова начал воспринимать мир, то почувствовал себя как-то иначе: рана по-прежнему жутко болела, но эта боль была ему знакома, опознавалась по бессчетным прежним ранениям. Ратвен и Грета помогли ему подняться по лестнице, и Варни не мог и не хотел вспомнить, кто именно его раздевал…
Он отшатнулся от этой мысли и снова стал смотреть в окно – но так и не смог отвлечься от вопроса: как ему реагировать на доктора Хельсинг. Надо ли попытаться ее оттолкнуть, выдворить из сферы своих интересов, настоять, чтобы она ради собственной безопасности избегала его взгляда? Попробовать пить ее кровь? У него просто не было никакого мерила для сравнения.
Возможно, это просто сбой работы организма, затронувший мозг, – или дело в том, что несколько десятилетий он провел, лишь изредка выходя из спячки, и не имел опыта встреч с современными женщинами, однако Варни все труднее становилось избегать мыслей о ней. Он ощущал начало такой же неподобающей фиксации, какая у него возникла в отношении Флоры Баннерворт несколько веков назад.
Грета совершенно не походила на Флору или кого-то из тех девиц, которых он преследовал с такой целеустремленностью: ни одной из них, конечно же, и в голову не пришло бы стать врачом (и он не был уверен в том, что одобряет такую карьеру для леди), – однако она была не лишена привлекательности, бледной и угловатой.
«Мм, – подумал он, – неужели я никогда не избавлюсь от неподобающего желания?»
К тому же это было не просто желание: тут присутствовало некое прискорбное очарование: разум Варни пытался загнать Грету Хельсинг в какую-то уже имеющуюся ячейку его представления о мире – и терпел полное поражение. Она была странной, и он не мог толком понять, почему она занимается именно этим делом или почему кому-то вообще может захотеться этим заниматься. Ему более или менее было понятно желание починить сломанное, но… силы, время и энергия, которые человеку придется вложить в то, чтобы изучить медицину, получить квалификацию врача и потом вести медицинскую практику среди немертвых… Это представлялось ему совершенно непонятным. Не только работа, которой она занимается, но и то, на что ей приходится идти, чтобы эта работа и источник ее доходов оставались тайной для дневного мира. Это было так странно! Все было странно – и все, что он знал, здесь не работало, и этот дом стал единственным местом, которое давало Варни хоть какое-то чувство безопасности и надежности. При мысли о том, чтобы выйти в город, раскинувшийся за этими окнами, у него по коже бежали мурашки. Быть чудовищем так сложно! Это всегда было непросто, но порой он замечал это особенноясно.
«Ах, какой же мир холодный!» – подумал он.
Этот холод был вполне правильным. Этика и мораль не позволяли Варни протестовать против того, что его не любят и лишают всех прав: он – мертвый, он питается жизнью невинных существ, голубоглазые создания, ранившие его, на самом деле были совершенно правы, заявляя, что исполняют Божью волю, но… ему все равно было холодно. Он содрогнулся, привалившись к оконной нише и глядя на далеких спешащих пешеходов, по-жучьи черные машины, снующие по набережной. А они тоже чувствуют ледяное безразличие вселенной? Они – его добыча (по крайней мере, некоторые из них), а теперь и он сам стал добычей, хоть и немного иного рода.
Варни рассеянно потер повязку на крестообразной ране. Сейчас она просто ныла, а не тошнотворно горела, и боль усугублялась диким зудом.
– Вам не следовало вставать, – произнес голос у него за спиной, а Варни настолько погрузился в привычные невеселые мысли, что вздрогнул от неожиданности и, обернувшись, обнаружил в дверях наблюдавшего за ним Ратвена. Хозяин дома закатал рукава рубашки и ослабил узел галстука, но волосы у него были по-прежнему аккуратно зачесаны назад. – Хотя я вас понимаю, – добавил Ратвен, – валяться в постели весь день невероятно скучно. Вам стало лучше?
