Она даже не осознавала, что протягивает руку, пока не обнаружила, что касается его плеча. При контакте Варни вздрогнул, словно от нее шел электрический ток. Он развернулся и воззрился на нее – и яркое оцепенение его подчинения затопило ее на долю секунды, прежде чем он овладел собой и снова обратил все внимание и взгляд на лежащего в постели.
Грета резко моргнула, стараясь вернуть четкость окружающему, однако не убрала руки с плеча Варни. И вдруг она решила, что с нее хватит пустого взгляда, заученных наизусть фраз, звучащих так, будто безымянный мужчина и сам в них не верит, складывая эти слова. И более всего с нее хватит гадать, что еще здесь присутствует вместе с владельцем этих глаз. Что может смотреть на нее из них. Что поработило этих людей (а ведь прежде это были люди, пусть и немного сумасшедшие и решившие поиграть в какую-то организацию тринадцатого века, утверждавшую человеческое превосходство) и превратило их в такое. В чудовищ.
Ей так надоело непонимание!
Ратвену в этой одержимости больше всего претила манипуляция верой людей, преднамеренное извращение глубинных убеждений. Грета не забыла, какими ледяными стали его глаза – прозрачными и холодными, пылающими возмущением, которое почему-то было страшнее открытой ярости. Сейчас, стоя рядом с Варни и ощущая, как он чуть дрожит под ее рукой, собственный гнев Греты начал проявляться.
Он не был ледяным, как у Ратвена: скорее, он ощущался как небольшой шарик металла в груди, разогреваемый невидимым паяльником. Сначала он был тускло-багровым и только светился, но потом стал разгораться все ярче: алый… оранжево-красный… обжигающе-золотой. Ее разъяряло не столько то, что эта штука присвоила себе роль Бога для этих людей, а то, что она отняла у них имена, отняла их собственное «я», превратила в безмозглых марионеток, подчиненных ее целям, сделала мир абсурдным. Она отняла у них личности, волю. Это, с точки зрения Греты, было хуже всего: оскорбительно для самой сути человека. То, что эта штука посмела такое сделать, вдруг показалось невыносимым. Жар у нее в груди вспыхнул с золотого до белого.
Она подалась вперед, уставившись на изуродованное лицо на подушке.
– Как ваше имя? – спросила она демонстративно ясно. – Кто вы?
Голубое свечение потухло: он крепко зажмурился.
– Нет…
– Это очень глубоко, – прошептал Варни. – Он борется изо всех сил, Грета. Не думаю…
– Кто вы? – повторила она, с трудом удержавшись, чтобы не повысить голос. Ей казалось, что раскаленный добела шар у нее в груди испускает свое собственное сияние, что ее кожа светится и зрачки стали ослепительно-яркими точками. – Откуда вы? Кем вы были до того, как оказались в семинарии в Челси. До того, как это началось.
Он замотал головой и начал корчиться под одеялом – и издал тот ужасающий стонущий вскрик, который она услышала тогда в церкви.
– Ваше имя! – Грета стиснула плечо Варни, не обращая внимания, что он тихо зашипел от боли, но, несмотря на это, даже не пошевелился. – Как вас зовут?
– Грета…
В голосе Варни было нечто, не вполне понятное Грете, но она наклонилась еще сильнее, игнорируя его. Гнев в ней уже стал ревущим бело-голубым пламенем: «Как эта штука смеет, как она посмела украсть у него имя, его осознание как личности, самый центр его разума? Как она смеет устраивать все это, нарушать баланс всего мироздания?»
Бывший орденец беспомощно извивался на кровати. Голубой свет стал вспыхивать прерывисто, ломкими импульсами света из-под полуопущенных век. В комнате запахло озоном, грозой. Даже сквозь ярость Грета ощущала – почти видела – борьбу, которая шла у него в голове, попытки чего-то исковерканного и раненого, почти потерявшего силы, все-таки освободиться. Картина была жуткой и яркой: точка белого света, тусклого и дрожащего, скованная ядовитым голубым сиянием. Голубой говорил ей о свечении ионизированного воздуха, о мертвенном оттенке света, возникающего в момент критического разряда, о неземном свечении излучения Черенкова, о лазурном нимбе, отбрасываемом радиоактивным веществом под водой, о смертоносной бездонной голубизне пустынного неба в полдень, злобной и враждебной. Это все так ясно возникло в голове, и Грета даже мимолетно подумала, что контакт с Варни каким-то образом передает ей часть того, что видит своими странными зеркальными глазами он сам.
Однако борьба только усиливалась: теперь монах уже не извивался, а бился в конвульсиях, в жутких клонических спазмах, и его сердце, которое и без того находилось под жуткими нагрузками из-за множественных травм, больше не могло выдержать. Грета отпустила Варни и повернулась, чтобы достать из саквояжа шприцы и ампулы, которые там хранились, но в этот момент мужчина на постели издал жуткий давящийся хрип. Все его тело застыло, спина приподнялась над кроватью жесткой столбнячной дугой. Вокруг нее все потрясенно отпрянули.
Грета, приученная наблюдать, оказалась единственной, кто ясно увидел то, что происходило в следующие несколько секунд. Потом она опишет, как три ленты чего-то, похожего на яркий, светящийся голубым дым, вышли из его глаз и открытого рта, а к ним присоединились две более тонкие струйки, поднявшиеся из ноздрей. Голубой свет собрался в облако над его лицом и яростно завихрился, словно в нерешительности. Она очень ясно ощутила, что оно, чем бы ни было, наблюдает за ней, очень хорошо ее видит – и запомнило ее вмешательство в ход его дел.
Еще мгновение светящееся облако висело у него над лицом, а потом воздух сотрясся от беззвучного грома, и свет – вместе с тем, что его создавало, – исчез.
Его бывший носитель рухнул на кровать, ловя ртом воздух, и струйка яркой крови стекла ему на подбородок из прокушенной губы… а вот глаза, которые он открыл через несколько секунд, испорченные и слезящиеся, больше не были голубыми.
* * *
Его звали Стивен Хейлторп.
Это успели узнать от него прежде, чем Грета всех выгнала из спальни. Обитавшая в его теле непонятная субстанция поддерживала стабильное состояние организма, а после ее ухода пришлось принимать срочные меры, чтобы это состояние восстановить. Остальные удалились на кухню, где Фаститокалон попытался объяснить, что же, к черту, происходило.
– Очень интересно, – сказал Ратвен, которому удалось следить за объяснением несколько лучше, чем Варни или Крансвеллу. Он задумчиво посмотрел на Фаститокалона. – Когда у нас появится время… не сейчас, а когда у нас будет время… мне хотелось бы, чтобы вы все это повторили, но гораздо подробнее.
– Как пожелаете, – отозвался Фаститокалон. Голова у него болела просто оглушительно: пребывание в помещении, где происходили недавние события, было похоже на метафизический звуковой удар. – Параллели между научной магией, которую правильнее называть мирабиликой, и физикой – не полные, но создают полезную позицию, с которой можно начинать рассмотрение данного предмета.
Варни, казалось, немного растерял свою меланхолическую отстраненность: он вслушивался в разговор, сдвигая брови, и при этом растирал плечо, как будто оно болело. Фаститокалон решил, что, видимо, роль активного и ценного члена группы – для вомпира новая и довольно приятная.
