Пыхтение. Надсадный скрип. Охи. Хохот. Жара. Духота. Табачный дым. Вонь винная, капустная, мясная, перегарная людская — местами не продохнуть. В горницах, у главных столов уже тоже полный разброд. Заедино с новобрачными были лишь человек пятнадцать — двадцать самых близких и рядом сидящих. А дальше все сами по себе, кто в одиночку, кто вдвоём, втроём пьют, говорят, жуют, соловеют, бормочут что-то, милуются, лезут драться, спят, напевают и вовсе ничего не делают, даже не жуют — устали. Сообща лишь иногда вздрагивали, услышав очередной крик: «Горько-о-о-о!», и тоже орали: «Го-о-о-рь-ко-о-о-о!» — лили в себя или мимо очередной стакан того, что попадалось под руку, громко потом считали: «Раз!.. Два!.. Пять!.. Семь!» Сколь, значит, долго Иван на сей раз целовал молодую жену. А отсчитав, тут же забывали о них, возвращаясь к своему жеванию, говорению, злобе, сну.
И всё-таки многие даже сильно пьяные его молодцы нет-нет да и поглядывали на Ивана: не мигнёт ли, не поднимет ли тихим посвистом или голосом, не прикажет ли что? То, что нынче у него свадьба — ничего не значило; приучил, чтобы всегда все были готовы к чему угодно и где угодно. А прошляпишь, замешкаешься — пеняй потом на себя, он всё видел, всё подмечал. Когда-то даже сам удивлялся, как это у него получается. И сейчас всё и всех видел, но заботила его лишь Арина. Хотел, чтобы совсем оттаяла, чтобы стала прежней. А то в церкви начала оттаивать, а дорогой опять потухла. Тут оттаяла, отвечала на поцелуи, засияла — и опять. «Сам ломал — сам чини! Ведь первая ночь! Ведь жена! Жена!» Слово вертелось в башке и будто клевало, будто тукало там, требуя, чтобы он во что-то вник, что-то понял в этом слове, в том, что происходило, но он понимал лишь одно, вернее, думал лишь о том, что до неё, до Арины не обижал, не ударил, не измывался ни над одной бабой или девкой. Ни над одной приглянувшейся. Бросал их — это да, это тоже, конечно, боль, но иная. А чтобы боль рукой или словом — никогда. Он жалел их. Всех их жалел. И любил в бабах именно бабское, всё-всё бабское, и мягкость больше всего. И песен потому пел о бабах так много. А в Арине этого бабского было как ни в ком — нежного, мягкого! — и именно её и тронул, именно её... жену...
«Же-на!» — слово тукало в башке и тукало...
Держал её в обхват повыше талии, прижимал к себе, жал и гладил руку, а она лишь вздрагивала и то безжизненно, надолго обмякала, то испуганно тоже надолго съёживалась. Щекотал ей губами ухо, шепча, какая она сахарно-сдобная-съедобная и как он из последних сил крепится, чтоб тут же, счас же ей не поживиться, не слопать и не подавиться всею без остатка, столь она сладка. И ещё шептал такое же, а заодно целовал ухо и за ним, но так и не расшевелил её. Пождал, пождал, разговаривая с другими и выпивая, и снова зашептал, теперь уже о своих молодцах и гостях-приятелях: о похожем на колоду Тулье, который вовсе без дна — сколько в себя вливает, никто не знает, — «Вишь! Вишь!». И страсть как любит нюхать цветы, а многие и с великим удовольствием жуёт и съедает, вино ими закусывает. «Если б были сейчас — увидела!» О Волке сказал, остролицем, остроглазом, быстром Волке, который был суконщик, а стал загонщик лихих людей, только когда кого догоняет, от страху сильно икает и дрожит, точно жид, — оттого и Волк. О Лёшке Шинкарке сказал, своём любимце, красавце, который в тот миг сладко посапывал, лёжа щекой в блюде с остатками студня, что, если его не будить, может проспать в этом блюде не то что до утра или до следующего вечера, а два и три дня без просыпу: бывало, спал стоя и в церквах и на ходу, и одна баба сказывала, как он её соблазнял, как валил, да на ней же вдруг и захрапел. «Сразу! Представляешь?!»
Она молчала. Ни разу не улыбнулась.
Тогда он спросил, не впустить ли сюда Бельков или Тита, чтоб пощипали-покусали некоторых.
— Они здесь? — вскинулась очень удивлённая.
— Велел привесть. Ну! Пустим-поглядим пошерудим!
— Не е! Не е! — поспешно остановила его.
А те вокруг, кто ещё соображал, думали, конечно, что они обнимаются, шепчутся, милуются от любви и счастья. И кто-то, наверное, им даже завидовал, а кто-то за них радовался, и больше всех, конечно, сержант. Он прямо сиял от радости, временами горделиво распрямлялся, вскидывал голову: вот, мол, мы какие! вот, мол, какое нам счастье! в какое взошли родство! Понимаете ли? И победно всех оглядывал, будто это было делом его рук. И снова и снова пил за них, любовался ими, не замечая во хмелю и радости, какая дочь потухшая, задумчивая.
Поп опять запел-заорал:
Весел я, весел сегодняшний день,
Радостен, радостен теперешний час,
Видел я, видел надежду свою...
Лёшка Шинкарка, спавший как раз напротив, оторвал от блюда взлохмаченную русую голову, вперил в попа мутные глаза, потом весь хмельно передёрнулся и прохрипел:
— Не погань!
Но поп не слышал его, орал дальше:
Что ходит, гуляет в зелено-о-ом са-а-аду-у-у...
Лёшка прохрипел громче и угрожающе:
— Не погань, говорю!
Поп орал противно. Кое-кто вопросительно глядел на Ивана. Он улыбался.
Щиплет, ломает зе-е-е-еле-ен вино-о-огра-а-ад...
Поп не допел, ибо Лёшка вдруг метнулся через стол и раскрытой здоровенной пятерней залепил ему пасть, отчего тот не только умолк, но и опрокинулся через скамейку навзничь на пол с превеликим грохотом и распластался там. Шинкарка был силач. Арина вскочила, вскрикнув:
— Зачем?!
Но поп через несколько мгновений в наступившей тишине, кряхтя, приподнялся, морщась, сидя на полу, ощупал затылок, пьяно уставился на Шинкарку, замычал что-то невнятное. Видно, Бог миловал — ушибся не страшно. Поднялся галдёж, смешки. Иван потянул Арину на место, обнял, но она не успокаивалась:
— Зачем он, а?!
— Ладно. Вишь, цел.
— За что?
— Песню поганил.
— Как? Пусть бы пел.
— Шибко поганил.
— И что?
— Моя песня, Лёшка потому.
Она не поняла. Глядела гневно, гневно переспросила:
— Как твоя?
— Ну моя. Я пою.
— Ты?!!
— Я.
— Как?
— Ну как... На пару с Господом, наверно. Лёшка любит, когда я пою.
— Ты?!!
Если бы ударили вдруг тут, в доме, громы небесные или свершилось какое чудо, явился бы ангел или даже бес, она бы, наверное, была поражена и испугана всё же меньше, чем сейчас. Именно поражена и испугана. Почему испугана, он не понимал. Совсем съёжилась, совсем зажалась и даже как будто старалась теперь и не смотреть на него, не поворачивалась к нему. А когда ещё раз проорали «Горько!» — совсем не ответила на поцелуй, и губы показались ему похолодевшими. «Что за чёрт?»
