Федосья сходила на кухню и принесла им и солдатам кое-какой еды холодной. Жевали. Ждали. Прислушивались. И она без конца останавливалась, поворачиваясь ухом к окнам и дверям. Не садилась, ходила и ходила, всё беспокойней и беспокойней.
Был уже глубокий вечер. Они нагрянули сюда часа четыре назад.
Никого. Ни единой души.
Полковник Ушаков уже не спускал с Федосьи недоверчивых глаз.
— Предупредили!
Но Иван её не подозревал. Он понял, что произошло. Поинтересовался:
— У юрода особо доверенный в дворне есть? Или у Смурыгина?
— Осип, дворник.
Привели Осипа — широкого, широкоскулого, сильно щурившегося мужика.
— Где Андреюшка и капитан, не знаешь ли? — спросил Иван.
— Уехали, — охотно сообщил тот.
— Когда?
— Утресь.
— Что ж ты молчал? — рявкнул Ушаков.
— А вы спрашивали?! — вроде даже обиделся дворник.
— А куда?
— А вот куда, не ведаю, не сказали. Может, хозяйке сказали. Федосья Яковлевна? — И вовсе сощурился, хитрюга.
— Утресь, говоришь?
— Утресь.
— Врёшь, подлец! Перед самым полднем уехали!
— А чего ж спрашиваешь, коль знаешь!
IX
Ночью же разослали солдат и его молодцов по московским заставам, и под утро им донесли, что да, похожие двое вчера в полдень выехали на собственных лошадях по Санкт-Петербургской дороге.
Значит, кто-то увидел вчера Федосью с солдатами у дома её родителей, побежал к Сухаревой — и упредил. Если б у Сапожникова дома увидели — к полудню удрать не успели б.
— Недодумали и недоглядели! — посетовал Ушаков.
Среднего роста, поджарый, быстрый, быстро думающий, он всего полгода как был переведён в Москву из Казани — столкнулись впервые, — и Иван с удовольствием прикидывал, как лихо с таким можно управиться с этим делом.
Каждый из них послал по человеку в Тверь и Санкт-Петербург — Иван такого, кто видел этого юрода, а полковник сержанта, — чтобы они вместе поискали удравших там или хотя бы след нащупали. Кроме того, полковник отписал письма кому следовало, чтобы была помощь им в случае обнаружения юрода и капитана. А здесь договорились к намеченным местам подходить впредь поврозь, но в одно время, Федосью же больше с собой не таскать, пусть сидит в канцелярии на опознании и обличении вместе с братом своим Фёдором.
В Москве управились в неделю. Ещё неделю гребли по Московской губернии. Потом в Ярославском уезде. Потом в Алатыре Арзамаса Саранского — это уже по показаниям Фёдора.
В Москве взяли княжну Хованскую, попа Петра Васильева, ещё одного иеромонаха из Чудова монастыря Варлаама. В Алатыре загребли сразу сорок человек во главе со столетним стариком монастырским крестьянином Пименовым. В Ярославском уезде лжебогородицу Афросинью Иванову Соплину, крестьянку с двумя десятками согласников. А вот муж её лжехрист Степан Соплин и лжепророк Василий Ларионов удрали, но месяца через два тоже попались.
Всего же было арестовано триста тридцать три человека, среди которых три священника, один диакон, три причетника, около семидесяти старцев, стариц и белиц и около ста монастырских крестьян. Под следствием же находилось ещё больше — свыше четырёхсот.
Была учреждена следственная комиссия из советника князя Шаховского, архимандритов Гавриила и Лаврентия, асессоров Гренкова и Сытина. Воинская команда числилась при ней и в конце концов состояла из четырёхсот тринадцати солдат, унтер-офицеров и двух офицеров.
И к лету основное по этому делу было сделано, оставалось лишь взять главарей, на след которых, кажется, всё же напали в Санкт-Петербурге. Но именно к лету Иван понял, что у него самого-то с сектантами-раскольщиками этим ничто не кончается, а только начинается. Ибо чем больше он их хватал, чем больше узнавал, тем больше узнавал и ещё о каких-то, и ещё, ещё, совсем уже непохожих на Федосьиных. На Москву эти большие аресты нагнали страх, наполнили её многочисленными и самыми невероятными слухами, и осведомителей по части раскольщиков у Ивана прибавлялось день ото дня. Тот-де в церкву не ходит, видно, в расколе, у того-де сбираются разные люди, непонятно для чего, а этот речи спьяну плёл про Богородицу и угодников такие, что лучше б и не слышать. Кое про кого сведения оказывались верными, подозреваемые имели отношение к сектам разным, но сколько их всего в Москве и есть ли между ними какая связь — этого никак не мог разглядеть, нащупать. Про воров-разбойников всё знал: и кто сейчас на Москве, кто только притёк, а кто утёк, и кого ждут, и кто в каком деле замазан — Москва всё время была перед глазами. И купеческая тоже. И власть предержащая тоже. А тут десять, двадцать, полёта человек, а дальше — обрыв, связи с другими сектами никакой. Прежде-то знал лишь, что раскольщики враги церкви и государства, но тогда ведь и сам не ходил в друзьях государства, а вот Евстафий на потаённом острове его зацепил, крепко зацепил. Ведь благое же дело делал, спасал их, многим, может, саму жизнь спас, но как, как делал-то это — только раздражение, только неприязнь остались вместо благодарности-то. И теперь, чем их становилось больше, большинство раскольщиков тоже вызывали в нём раздражение, неприязнь, а часто и злобу, и он уже считал их не только врагами церкви и государства, но и своими личными врагами, как воров и разбойников. Потому что воры и разбойники отнимали у людей имущество, опустошали мошну, кошельки и карманы, а эти ведь забирали души, лишали последней воли и уводили вообще из жизни непонятно зачем и куда. И кроме того, во многих из них, как в том Евстафии, было что-то вовсе ему непонятное, какая-то сила была, чем-то они были вроде значительней, выше его. Он чувствовал это очень остро, и это бесило больше всего, опаляя душу яростным желанием показать им всем, кто в действительности сильней и выше.
«Чтоб одного имени Каина трепетали, собаки!»
X
Хорошо известно: великий церковный раскол начался в России с исправления священных и церковно-служебных книг, с того, что патриарх Никон велел перевести сочинения грека иеромонаха Иоанна Нафанаила «Скрижаль», в котором содержалось изложение литургии, таинств и обрядов, как их понимали на православном Востоке, напечатал эту «Скрижаль» и строжайше повелел — а он был страшно властен и крут! — все церковные отправления совершать уже только так, как в ней указывалось: креститься не двумя перстами, как крестились до той поры, а тремя, творить иначе сугубую аллилуйю, иначе читать некоторые молитвы, вместо прежнего восьмиконечного креста употреблять четырёхконечный, вместо прежних семи просфор в проскомидии употреблять только пять, ходить в церкви не посолонь, как ходили, а против солнца, иначе класть некоторые поклоны, ввёл в церквах греческие амвоны, греческий архиерейский посох, греческие клобуки и мантии, греческие напевы.
