— Безопасится!
— Трус великий, знаешь ведь.
Помолчали.
— Да... юрод-то твой Богу душу отдал, — сказал Напеин.
— Как?!
— Помер, говорят.
— Не может быть!
— Точно. Уже похоронили, слышал.
— Не может быть?!! Я неделю назад его видел. Не мог он умереть. Здоров был как чёрт.
— Точно, говорю. Переспрашивал. И про похороны точно.
— Отчего же? Почему? Странно! Очень странно!! Видел же, не собирался он помирать! Никак не собирался. Может, убили — помешал многим ведь?
— Нет, сам помер. Точно.
— Странно! Подробностей никаких не знаешь?
— Нет. Ни к чему мне, не интересовался. Разузнать?
— Сделай милость! Мне очень важно.
Он был ошарашен, не мог поверить, что Андреюшки вдруг не стало, ибо с неделю назад видел его совсем не случайно: со дня взятия, вернее, с привоза в Москву всё время наблюдал за ним, хотя последнее время прямого касательства к его делу уже и не имел. И того уже давным-давно перевели из подземелья Еленинской башни в полицейскую тюрьму с окошками и дневным светом, и он, ещё до этого перевода, уже совершенно не походил на юрода Андреюшку, раскачивавшегося и тоскливо мыкавшего в рубище на паперти церкви Николы Чудотворца в Столпах в Армянском переулке.
Как начал во всём сознаваться и объявил, что кается и возвращается в лоно истинной Православной церкви, попросил по этому случаю побрить ему лицо, сивые длинные волосы гладко расчесал по сторонам, на лбу ровно подстриг, кто-то принёс ему немецкий кафтан тёмно-синего сукна, и он предстал перед ошеломлённой комиссией совершенно иным, чем был до тех пор, и сильно смахивающим на немца: лекари из немцев были такого обличья, механики, разные управители — прямой, поджарый, лицо жилистое, жёсткое, непроницаемое. Лишь глубоченные глаза из-под низких густых бровей жгли по-прежнему.
А уж как проникновенно, как захватывающе, сам безумно переживая, рассказывал он о том, как его когда-то совращали в хлыстовщину какие-то неведомые Осиповы да крестьянин Белый по фамилии, да строитель монах Димитрий, да княжна Хованская. Как слепой-де кутёнок был, ничего не видя и не понимая, куда ведут. Одурили, околдовали, душу вынули, и он по самое арестование только и делал, что выполнял их волю, подчинялся им, не понимая, не сознавая даже, какими это чарами делается. Целиком душой и мыслями его владели, особенно княжна Хованская — истинный нечистый в юбке.
Та бледнела, и закрывала глаза, и лишалась дара речи от этих его слов, а опоминаясь, лишь еле слышно шептала:
— Да врёшь же, врёшь! Побойся Бога то! Господи! Господи! Господи!
А названных им Осиповых и Белого и строителя Дмитрия так и не сыскали — убегли из своих обиталищ, хотя были эти обиталища в разных местах и два даже не в Москве, а в Подмосковье и в Коломне.
Это уж с полгода всё было-то. И в полицейскую тюрьму его перевели в ожидании приговора и высочайшего по нему решения. Со Смурыгиным же всё возились — не признавался. И в тюрьме Андреюшка не только не хворал, но жил барином, день ото дня наливаясь здоровьем и силою, которые, казалось, уже еле сдерживал. Книжки почитывал священные и иные разные. Грамотей оказался. Ел отлично. Доброхоты чего только не таскали. И Иван в последнее время и залюбопытствовал, кто ж они такие, что доставляют ему всё, что угодно, и обнаружил, что приносят всё просто передатчики, которые получают это тоже от передатчиков, а те тоже. До пятых, шестых рук добрался, а ни за один конец так и не ухватился пока — «попросил человек, имени не знаю, снеси заради Христа, сам не могу!»
И нате-ка — помер?
Никак не верилось...
Уже уходя, Напеин ещё сказал:
— Я узнал: жирный Иванов жалобу в то утро прямо Сытину принёс, а он сразу к князю.
— У канцеляристов не была?
— Не была.
— Сговор!
— Без сомнения.
V
И снова Сытин поднял Ивана на дыбу. Щерясь узким ртом с большими жёлтыми зубами, маленько поспрашивал, не одумался ли, не будет ли виниться, а потом и говорит, что он, конечно, был прав: чем больше Каин будет здесь, тем ему же хуже, — вот открылись-де новые его преступления, да сколько! Люди прознали, что схвачен, — и валом валят с жалобами и доносами. И потряс какими-то бумагами, вычитал из них несколько фамилий, с которыми у Ивана действительно были разные нечистые дела, и две из самого приказа. А дальше сказал, что, в рассуждении правды, нечего им глаза-то закрывать: ведь хорошо же знают, какой он, Ванька Каин, разбойник и хват, и как прав толстый Иванов, кричавший тут, что вся Москва от него плачет, от его неправд и грабежей. Правда, ведь плачет, ненавидит. Истинная правда. А он по приятельству-то смалодушничал — не хотел этого касаться, думал добро ему сделать, а он вон как за добро зубы-то скалит, что вытворяет.
И Северина с Капустиным спрашивал: вы ведь тоже все знали, тоже жалели его, как своего, а какой он свой, когда такой? Те опять кивали.
— В рассуждении справедливости — всё! — И язвительно Ивану: — С чего начнём? — показал на бумаги, выбирай, мол, из названных дел.
Иван изобразил раздумье: похмурился, повскидывал, поопускал голову.
Сытин махнул палачу. Ворот дыбы заскрипел, Иван растянулся, ещё растянулся, ещё, да и разулыбился:
— Давай с тебя!
— Чего?
— Начнём с тебя. Как ты вымогал у меня деньги. Восемь рублёв. Пятнадцать. Десять. Штаны просил купить замшевые. Купил я тебе их?
— Чего?! Чего мелешь?! Эй, ну-ка! — Это палачу. — Кошкой его!
Палач взял многохвостовую ремённую кошку.
— Не бесись! Очнись! Штаны у тебя дома, и все видели тебя в них. И шапка кунья, мною купленная, дома, и салоп бабе твоей, и колоды карт нераспечатанные, которые прихватываешь, когда уходишь от меня и полагаешь, что никто тебя не видит. Продолжать? У меня и реестрик на тебя заведён — моя канцелярия тоже пишет. И на вас заведены, согласные вы мои! Продолжать? Вспомнить про солдат? — И строго протоколисту: — Ты пиши моими словами, а не своими, счас такое услышишь — не пропусти чего!
— Не пиши! — рявкнул Сытин. — Врёшь! Врёшь, собака!
Но врал Иван лишь про реестры — не было их. А всё остальное было: он постоянно давал Сытину, и не только ему в приказе, деньги, и покупал, что просили, ибо тот же Сытин, помимо судейства, распоряжался в приказе ещё и солдатами, и когда однажды Ивану надоели его постоянные поборы и он объявил, что ничего больше платить и покупать не будет, приданные ему сорок семь солдат с капралом на следующий же день на службу не явились. Получили такой приказ. Пришлось отнести Сытину семнадцать рублей — и солдаты снова были при нём.
