X
А в предыдущий раз была у них не одна, а с подругой — инженерской женой Авдотьей по фамилии Жеребцова, — здоровеннейшей бабой, у которой всего было в таком избытке, что хватило бы, кажется, баб на пять: и грудей высоченных, раскачивающихся хватило бы, и плеч крутых, и рук пухлых белых с ямочками, и задницы неохватной, тоже покачивающейся, и веснушек на щекастом трёхподбородочном лице, и весёлости.
Иван тогда сильно припозднился. Вошёл, а из малой светлицы незнакомый, очень зычный, сдобный бабий, как бы льющийся голос — никаких слов не разобрать, кроме матерных, единственных звучавших совершенно отчётливо и смачно, как будто коровьи катухи падали-ляпались. Потом безудержный хохот, от которого, казалось, стены задрожали.
Открыл дверь, а они втроём заходятся: Арина, Федосья и эта Жеребцова — впервые её видел. Остановиться не могли никак, и не сказали после, над чем хохотали. Наливочку вишнёвую сидели пили.
Жеребцова, сильно утишив хохот и остановившись, назвалась сама. Глаза у неё были синие и веселущие, озорные. Позвала его присоединиться.
— Пригубьте со знакомством, Иван Осипыч! Столь про вас наслышаны! Так рада! — и хохотнула, расшевелив все обильные свои веснушки, и игриво стрельнула синими глазищами, а потом по-детски чуть закатила их.
Но у него были ещё срочные дела с молодцами.
Недели через две пришёл около полуночи. Свечу в спаленке не запалял, сразу лёг. Арина проснулась и с готовностью подвинулась, прижалась. От неё пахнуло той вишнёвой наливкой. Он погладил её: «Спи!» — и сам мгновенно уснул, но вскоре непонятно отчего проснулся и прислушался. Было тихо. Спать больше не хотелось. Вспомнил, что на ночь не мочился. Бесшумно выскользнул за дверь в проходные сенцы с чуланами, сделал несколько шагов, как дверь в первый чулан, где обычно спала Федосья, со скрипом отворилась — затворилась, и дорогу ему преградила здоровенная фигура Жеребцовой в сорочке — узнал по размерам и до тихонькому сдобненькому смеху. В этих проходных сенцах скудный ночной свет тек лишь из крошечного волокового окошка, и он еле-еле различал пышные очертания и распущенные обильные волосы. И учуял дух той же наливки. Усмехнулся и прошептал: «Чего желаете?» Она так же тихонько прыснула и прошептала: «Тебя!» И быстро-быстро тихонько и весело дальше: «Учуял, что звала! Вышел, ястреб рыжий! К тебе пришла! Тебя хочу! Не отпихивай! Спробуй! Скусная!» И обхватила, обволокла, как будто стала втягивать, всасывать в своё мягчайшее необъятное тело, жаркое почти как в бане. Левой рукой обвила, тянула шею, ртом ловила его рот, раздавленными грудьми жала грудь, а правой уже зашарила внизу, в его ширинке. И всё тихонько сдобненько смачно посмеиваясь. Он, развеселясь, даже крякнул и мощно чуть отстранил её от себя, утишая, и тут же железными руками своими оценивающе споро всю огладил, ощупал с волос и шеи донизу, до ляжек и ног. Одобрительно хмыкнул.
Всего было, конечно, чересчур много, но всё ладное, фигуристое, особенно эти широченные неохватные мягкие бедра. Такой обильной бабищи у него ещё не было. Это ощупывание длилось, конечно, мгновения, но она всё же успела весёлым шёпотом повторить: «Скусная! Скусная! Опробуй!» Прошептал: «Идём во двор!» А она на это весело: «Да ну!» — и хоп! — высоко задрала сорочку, развернулась к нему задом, сильно перегнулась и подставила. И он, посмеиваясь, уделал её так крепко, что под её руками, упиравшимися в дощатую стенку, что-то сильно скрипело, подрагивало, а она к концу, сладостно пыхая, ещё и с восторгом, почти в голос приговаривала: «Ух! Ух! Ух!» Вроде и половицы под ними постанывали. В общем, шум был, и он потом спросил:
— Федосья-то здесь?
— Спит.
«Спала?.. Плевать!»
Дверь в чулан была жидкая, дощатая, и закрытая или приоткрытая — почти в полной темноте он не разобрал.
А Жеребцова опять прильнула, опять потянулась рукой вниз, и со смешком, в самое ухо ему:
— Теперь на травку! Там дождичек, она скользкая...
XI
Посланные на Волгу вернулись лишь перед Покровом, в грязные дождливые холода, без Камчатки. Больше трёх месяцев мотались.
Сыскать-то они его сыскали. Ещё в августе в Нижнем Новгороде на Скобе у причалов. Ватажка у них там в шесть человек по баржам и дощаникам шуровала, а ночлег у него в домишке под самым Кремлем был. Спознакомились, наплели, что той же стати и ищут, к кому бы прибиться — подхарчиться. Снизу-де Волги идут, от Симбирска. А он в той ватажке вроде за вожака. Прибавлению обрадовался. Раз даже на дело сходили. Потом, понятно, гульнули, он, Камчатка-то, поднабрался и сам вдруг про Москву, что это родина его дорогая и как тоскует по ней, чуть не воет, бывает. «Мать там в сырой земле! Все корни там!» Аж потемнел, когда говорил. А Волк ему: чего ж не вернёшься? Помотал головой. А они ему, что тоже-де про Москву думают, да уж, считай, намылились туда, больно поглядеть охота, не бывали, и гульнуть, сказывают, можно ой-ей-ей! Вот бы им с ним-то, как это его родная вотчина, и он там наверняка знает всё и всех. «Да уж!» — горделиво гоготнул Камчатка и стал хвастаться, чего прежде вытворял на Москве, да с кем, с какими орлами, даже его помянул, Каина, когда, мол, тот ещё того, был... человеком, и добавил вскользь и тоже горделиво: «Мой выученик!» Ну они, понятно, его вовсю уговаривать, запивая эти уговоры вином; пойдём да пойдём хоть на недельку, хоть только покажешь главное, приткнёшь нас куда надо. «Будь отцом родным!» Хорошо уговаривали, не в лоб, с большим к нему почтением, прям восхищением вроде. Обниматься, целоваться лезли с обильного питья-то. И растопили, раззадорили, аж расчувствовался. Уговорили!
— Пойдём! — сказал. — Завтрева обмозгуем до конца.
— А спать здоров! Будто бычина храпит. Сутками спит.
— Да, — кивнул Иван. — Может!
— Ну и мы даванули. А поднялись — нет его. Исчез. Весь Нижний обшарили, в Печерских горах в норы лазили. Видно, перестарались, переуговаривали — мазанулись, и он почуял, что мы представляемся. Или что про Москву сказали по пьянке, и он понял, что знаем её, или про Симбирск и низы Волги, где никогда не были. Не заметили — мазанули, а он усёк. И ватажка его ни сном ни духом, куда делся. Испугался. Чуем, тебя боится, и помянул не случайно. Может, догадался, кто мы, и проверял. Думали, он попроще. Ещё два месяца вниз-вверх по Волге искали. Как в воду ушёл.
— Когда бы не было на нём... того, так не боялся бы, — сказал Иван. — Плохо, что ушёл... но всё равно отыщем...
XII
Меньше двадцати молодцов у Ивана никогда не было, доходило и до тридцати. И у каждого из них были свои доносители, у некоторых помногу, открытых и тайных. У одного на фабриках, у другого в банях, у остальных на москворецких пристанях, в таможнях, в консистории и монастырях, в питейных погребах, кабаках и харчевнях — вся Москва была охвачена без изъянов и пропусков, включая дворцы вельмож и царские и притоны и норы воровские-разбойные. Больше же всего молодцов с десятками доносителей он держал при торговых рядах, что располагались от Красной площади до стены Белого города между Варваркой и Никольской. Лишь немногим меньше Кремля был этот великий торговый город первопрестольной. Да и немало известных русских городков не могли бы сравниться с ним по размерам. А уж с товарными богатствами и деньгами, которые оборачивались тут, вообще на Руси ничто не могло сравниться — круглый год ведь работали. И сколько тут уворовывалось, какие аферы, преступления и страсти закручивались, разве теперь представишь! Ведь лавок-то, лабазов, погребов, сараев в основном каменных и в два этажа были многие тысячи и все в рядах, рядами: иконный ряд, седельный, котельный, железный, коробейный, бумажный, манатейный (мантии монахов, накидки, зипуны, подержанная верхняя одежда), кожаный, лапотный, сайдашный (оружейный), крашенинный, плетной, овощной, завязочный, кружевной, золотной, ирошный (ирга — козлиная или овечья шкура, выделанная вроде лайки), шапочный, красильный, суконный смоленский и суконный московский, скорняжной, серебряной, ветошный, хлебный и калашный, сурожский шёлковый, мыльный, сапожный, скобяной, рыбный просольный, самопальный, медовый, москательный, машинный, фонарный, вандышный (верши большие для рыбной ловли из лозы), восковой, замочный, щепетильный, игольный, селедный, луковый, чесноковый, шерстяной, семенной, офенный, рыбный живой, орешный, масляный, холщовый...
