Забравшись в самую её глубину, велев потушить все факелы, он подолгу стоял там на коленях, уперев голову в каменный пол. Только когда он находился в этой позе час или больше, ему начинало казаться, что он видит какой-то просвет в клубах тьмы, что заволокли его душевный горизонт. И именно в этом положении он услыхал шаги у себя за спиной. Шаги были громкие, решительные, властные. Мало кто смел беспокоить его святейшество в этом месте, а если смел, то приближался трусливо семеня, а тут же... Этот человек шёл не быстро, но ровно, то есть не останавливаясь, чтобы осмотреться. Он не спешил, значит, был уверен, что успеет сделать всё, что задумал, и никто не посмеет ему помешать.
Он принёс с собою непрошеный свет — большой смоляной факел полыхал под самым потолком гробницы. Он остановился в нескольких шагах за спиною согбенного Аменемхета, не говоря ни слова, считая, что он и так уже возвестил о своём появлении.
Верховный жрец не двигался. Нет, он уже вернулся из своих надмирных странствий, но поза, в которой он находился, вполне подходила и для размышлений о вещах сугубо сиюминутных. Кроме того, поза эта как бы охраняла его.
Вторгшийся в гробницу непрошеный гость не решался двинуться дальше, внутрь этой согбенной неподвижности. Наступила полная тишина. Жёлтое пламя бесшумно плавало по поверхности чёрного кулака на вершине факела.
Наконец Аменемхет пошевелился, явно подчиняясь не логике создавшейся ситуации, а какому-то своему, внутреннему ритму. Не торопясь, совершая все движения так, словно никого чужого поблизости не было, он встал. Глаза его всё ещё были закрыты, это должно было говорить о том, что он всё ещё не готов, после картин духовного «над», узреть фигуры ничтожного «здесь». На самом деле Аменемхет просто продолжал растягивать время. Он всё ещё не был уверен, что правильно понял смысл этого неприятного и, главное, неожиданного визита.
Самоуверенный посетитель молчал, терпеливо дожидаясь, когда его святейшество предстанет перед ним полностью, отъединившись от мира незримого. Он не слишком верил в то, что там, внутри могучей головы, происходит то, что этот человек пытается изобразить, но вместе с тем не был до конца уверен, что всё происходящее полное притворство.
Открыв глаза, Аменемхет увидел именно того, кого и рассчитывал увидеть. Широкий рот Яхмоса кривился в едва заметной ухмылке: смесь цинизма и интереса. Здесь, под низкими давящими сводами, особенно ощущалось, какой он большой, брат фараона. Длинные ноги, длинные руки, длинное лицо. Всё, что могло быть внешне неприятного глазу Аменемхета, было собрано в этом облике, в угнетающей густоте. Кончик приплюснутого длинного носа заинтересованно подёргивался. В глазах твёрдая и даже как бы весёлая решимость. На поясе два меча — вооружён и за себя, и за брата.
Вид победительной, непривлекательной молодости был тягостен для Аменемхета. Неужели богам отныне надобен такой! В каждой руке по мечу, сандалии, как средних размеров лодки, и готов на всё.
Рука с факелом опустилась, приближая свет и как бы проясняя тему предстоящего разговора.
Аменемхет глухо сказал:
— Я дам тебе золота.
В зрачках Яхмоса завелись две ядовитые искры. С одной стороны, он был рад, что дело, казавшееся трудным и неприятным, сделалось само собой, с другой стороны, он не отобрал деньги у верховного жреца, но тот выдал их ему. Не вырвал силой из трясущихся старческих лап мешок с монетами, но получил его как плату за будущие воинские подвиги. Хитроумный жрец. Он опять сумел возвыситься, даже в тот момент, когда его взяли за горло. Надо было во что бы то ни стало поставить его на место.
Яхмос провёл факелом вдоль стен:
— А я взамен обещаю тебе, что эта могила будет именно твоей могилой.
— Благодарю тебя, воитель Яхмос, я знаю, ты сдержишь слово.
— Да будет так.
Яхмос ушёл, унося с собой плавящийся факел и с трудом удерживаясь от того, чтобы не расхохотаться во всё горло. Он получил золото, а расплатился за него обещанием убить того, кто это золота даёт. И что самое удивительное, объявленный мертвецом, кажется, ещё и остался доволен сделкой.
Аменемхет погрузился в темноту и был рад этому — никто не увидит отблесков радости на его лице. Как всё удачно вышло! Он отдал этому вояке-безумцу золото, которое отдать пришлось бы в любом случае, но взамен получил то, о чём в обычном разговоре и заикнуться бы перед этим гусеподобным не посмел, ведь прося — лишаешься! Услышав приближающиеся шаги Яхмоса, Аменемхет подумал, что у него отбирают самое ценное — дом его вечной жизни, но вышло наоборот: из тайного обладателя он сделался обладателем явным. Законным.
62
Храм Птаха, конечно, уступал храму Амона Фиванского и размерами, и богатством, но всё же был огромен. Множество священных строений, надземных и подземных, садов, бассейнов, мастерских, небольших дворцов жреческой верхушки, домиков низших служителей и всякого рода хижин, хижинок и даже нор, где ютились прибившиеся к храмовому телу людишки, брадобреи, гадатели, нищие, калеки, шлюхи. В этом скопище не могло не отыскаться тихого укромного уголка, где можно было бы поселить вдали от любопытных глаз полузадушенного жизнью мальчика.
Его святейшество Птахотеп сначала пришёл в восторг от факта обладания Мериптахом. В том, что после всех невероятных блужданий вдоль нильского течения, этот поразительный ребёнок оказался под рукою Птаха, в сердце древней столицы Черной Земли, жрецу увиделся несомненный знак высшей удачи и божественной отмеченности. Верховный жрец Птахова храма знал лишь малую часть фактов, связанных с историей мальчика, но знал достаточно, чтобы ощущать и понимать, сколько покровов самой жгучей и опасной тайны намотано вокруг этого щуплого тела. Справедливость торжествует. Амон охотился за ним, а Птах обрёл. Ещё больше, чем неудача Амона, Птахотепа радовала неудача Аменемхета. Гордое презрение, изливавшееся им на всех прочих божеских слуг Египта, теперь высмеяно и наказано.
Слуга презренного, нечистого предателя Бакенсети, вернейший слуга Тнефахт сам прибегнул к помощи Птаха, и ему именно доверил дальнейшую жизнь мальчика. Это ли не доказательство, что всем в мире движет воля истинного божественного властителя. Даже люди, не верящие в него, даже люди, верящие вообще непонятно во что, и те ведут себя так, словно служат Птаху и его замыслам.
Мальчика поселили в тихом маленьком дворике под камышовым навесом, рядом с каменным колодцем. В услужение ему были даны двое тихих молодых жрецов, из числа приближённых к его святейшеству и обязанных докладывать лично ему. Два дня мальчик лежал на циновке, не прикасаясь к еде, и молчал. На третий день выпил молока и медленно, бесчувственно сжевал несколько сладких фиников. Что происходило у него внутри, догадаться было нельзя.
Птахотеп думал, какое ему можно было бы дать употребление. Он понимал: Мериптах — это оружие, надо было использовать его в интересах древней столицы. Пытаться сохранить его для мемфисского трона, как желал безумный толстяк визирь, ослеплённый горем и внезапной ненавистью к Апопу, было бы глупостью. Глупо желать того, что недостижимо. И неизвестно, нужно ли. Как-нибудь с его помощью уязвить Аменемхета? Но как? Стоит только намекнуть, что Мериптах здесь, в мемфисском храме, как последует требование — выдать! Ослушание — война! Аменемхет торговаться не станет. А если ничего не сообщать, то в чём же тогда радость?
