Бакенсети отступил на один шаг, раздувая благородные ноздри.
— Я зол, но не глух. Ты сказал то, что сказал!
— Я не успел!
— Ты сказал, что Луна наивна, а Мериптах подхватил, что будто бы бог-павиан её обманул, просто обыграл в шашки, как простодушную крестьянку.
Учитель Ти поднял с пола взгляд на князя, в глазах его читалось смятение. Несмотря на всю свою хитрость, он ничего не понимал в ярости князя.
— Ты знаешь, каково имя моей жены?
— Аа-мес, дитя луны, — осторожно, боясь нарваться на новую вспышку гнева, прошептал Ти.
— Так при чём здесь наивность, ничтожный?! Ты можешь мою жену назвать наивной?!
Ти собрался было сказать, что совсем не знает жены князя, но понял, что умнее будет просто молча кивать.
Мериптах тоже понимал мало из того, что происходит. Он так же, как и отец, считал, что наивность это не то, о чём следует думать, произнося имя матушки. У неё столько волшебных достоинств, стоящих выше наивности, если её вообще можно считать достоинством. Матушка Аа-мес — сияющая вершина, а наивность — маленький скромный куст у её подножия. Непонятно только, почему отец так кричит и топает, говоря эти хоть и справедливые, но такие очевидные вещи.
Общее жаркое недоумение было прервано появлением Тнефахта. И его сообщением, что во дворец прибыл Мегила.
Бакенсети как-то сразу опал жестами, тон речи его обмяк, в глазах вместо бешеной ярости появились тоска и облегчение.
13
Стоя в балконном проёме, «царский брат» отбрасывал на мозаичный пол длинную, разрастающуюся к плечам тень. Войдя в залу, Бакенсети увидел перед собою тёмного лежащего гиганта и не решился наступить ему на лицо или живот — приблизился к Мегиле по огибающей дуге. Тнефахт не понял поведения господина, но счёл за лучшее проследовать по его следам.
Мегила был, как всегда, в простом кожаном мундире гиксосского сотника, без единого парадного украшения, в простых походных сандалиях. Когда он резко повернулся к Бакенсети, подошвы лязгнули по камню медными набойками. В этом движении было столько непререкаемости, что князь понял: ни оттянуть, ни увильнуть не удастся. Вот прямо сейчас, через несколько фраз, и решится вся его несчастная судьба, вырвут из жалких пальцев последнее сокровище. И он сам сделал шаг навстречу развязке.
— Ты пришёл за мальчиком?
— Как мы и договаривались. Прошло три дня.
— Но... — начал Бакенсети, хотя не знал, чем продолжить, и был даже рад, когда «царский брат» прервал его:
— Нет. Не проси меня подождать ещё два дня или день. Помни, ты заставляешь ждать не меня, но Апопа.
Тут князю показалось, что он нашёл позицию для защиты.
— Не могу поверить, что величайшему из царей может быть известно о простом замызганном мальчишке с заднего двора этого старого дома.
— Ты должен отдать мне мальчика прямо сейчас, чтобы никто не мог обвинить тебя в том, что ты прячешь наследника знатнейшего египетского рода в своём запущенном саду, как обезьяну, с той целью, чтобы незаметно передать её верховному жрецу Аменемхету, его дяде. Для целей неизвестных, а значит, вызывающих подозрение. Апоп, может быть, и не знает о Мериптахе, число его дел и забот неисчислимо. Но, говоря Апоп, я имел в виду — Аварис. Иногда они одно. Аварис же, как тебе известно, знает обо всём и ведёт счёт всему.
Бакенсети опустил голову. Медленно, чтобы это не было похоже на кивок. Найдись, найдись слово защищающее!
Помощь пришла с неожиданной стороны. В залу вбежал один из помощников Тнефахта, обычно шныряющий по городу ради полезного подслушивания и распускания нужных двору слухов. Его чёрная от пыли физиономия скалилась в неудержимой улыбке. Главный советник, извинившись, скользнул к нему, невзирая на всю свою грузность, с удивляющей быстротой. Они пошептались. Шпион растворился. Тнефахт, вернувшись на своё место, сообщил, что верховный жрец храма Амона-Ра в Фивах только что отбыл со всею своей свитой из Мемфиса в направлении Верхнего царства.
Новость, так новость! Со всею свитой, значит, и с чёрным колдуном?! Почему?! Это значит, он отказался от мальчика? Но что теперь делать, на кого надеяться?! И мальчика, значит, можно не отдавать. Но для чего его тогда беречь? Или тут просто какая-то злая фиванская хитрость?!
Бакенсети трудно справлялся с этим обвалом обрывистых соображений, когда Мегила пришёл к нему на помощь:
— У тебя медлительные шпионы, Тнефахт. Аменемхет вышел из границ города перед рассветом. Теперь он уже на ладье Амона, которую оставил у большого Львиного канала, когда добирался в Мемфис. Это в четверти дня пути отсюда. Можно считать, что он никуда и не уезжал. Он просто сменил место засады. И занял более удобную позицию для бегства с украденным мальчиком.
Бакенсети тяжело и длинно вздохнул.
— Да, — сказал «царский брат», — Мериптаха нужно увозить отсюда немедленно.
Князь понуро кивнул:
— Хорошо. Я сейчас приведу его сюда. Скажу напутственное слово и приведу.
Против такой отсрочки даже этот серолицый мучитель не сможет ничего возразить. Бакенсети развернулся и пошёл через зал, попирая своею тенью тень Мегилы.
Но вдруг остановился.
Что-то непонятное творилось во дворце. Он весь внутри себя пришёл в движение: топот ног, падающие подносы, перешёптывания и крики, звуки, которым невозможно найти объяснения на слух. Такое впечатление, что какое-то чудище ворвалось во дворец и теперь носится сразу по всем коридорам.
Тнефахт с изменившимся лицом неловкой тенью промелькнул мимо хозяина, в направлении паники. Бакенсети, за неимением привычного советчика, повернулся к Мегиле и вздрогнул. Не было перед ним вытянутой серой физиономии. «Царский брат» был красен, и глаза смотрели как бы в разные стороны.
О том, что происходит нечто небывалое, догадался и Мериптах. Из-под навеса, сооружённого на крыше дворца, дабы занятия в этом наиболее безопасном месте можно было проводить круглые сутки, исчез Хуфхор. Царедворцы — особая порода людей, они обладают самым тонким слухом. Учитель и ученик ещё только вертели головами, стараясь понять, что за непонятные звуки доносятся с нижних этажей дворца, а он уже сообразил, что ему делать и где следует находиться.
Мериптах и Ти тоже направились к отверстию в крыше, откуда валил смущающий шум, но ливийцы не пустили их. Что им оставалось? Они стали бродить по обширной крыше, смотреть через ограждение вниз, стараясь по характеру суеты понять причину всеобщего и внезапного беспокойства.
Когда они оказались у западной стороны крыши, Ти вдруг тронул за плечо мальчика, свешивавшегося через ограждение.
— Посмотри, Мериптах.
Палец учителя указывал в сторону хорошо знакомой мальчику дамбы, где он всего несколько дней назад молил богов о ниспослании разлива. Но теперь она возвышалась не над цепочкою зловонных луж. Совсем немного прибывшая за ночь вода соединила их в сплошную поверхность. Дамба превратилась в узкое лезвие суши, устремлённое поперёк речного русла. На острие этого лезвия был нанизан огромный корабль, с золотыми изваяниями на носу и на корме, с белым шатром в центре, с распростёртым поперёк палубы прямоугольным разрисованным парусом и целой толпою человеческих фигурок, суетящихся на борту и на дамбе. С борта величественно и уверенно съезжали широкие мостки с перилами. Съехали. И тут же в верхней части их показались огромные носилки с высоким креслом в центре. Носилки плыли вниз по рукам людей, составивших две шеренги вдоль мостков. В кресле сидел человек в драгоценном облачении. Он был так украшен, что его сияние было заметно и на расстоянии в три сотни шагов. Как будто в кресле сидел не человек, а золотой слиток.
