Тёплый, мягкий воздух облеплял лицо и грудь Гиста, внезапное беспокойство начало исчезать из души, он развернулся и, не говоря ни слова замершему за его спиной Андаду, стал спускаться по лестнице вниз. Внизу у обелиска его ждали все шестеро сотских начальников. Все при полном вооружении, на тот случай, если поступит команда выступать или готовиться к обороне. Начальник гарнизона был доволен своими офицерами, но на лице своём сохранял надменное и сосредоточенное выражение. Ему опять уже хотелось спать, но он задал несколько вопросов: сожгли ли ту лошадь, у которой заподозрен был сап? чем лечат от поноса тех четверых? Для каждого из шести сотских нашёлся вопрос, на который легко было ответить в этот неурочный час, и они разошлись по своим каморкам довольные и польщённые.
Гист ненавидел свою нынешнюю службу, и, наверное, поэтому его гарнизон был образцовым. Толстоносые дикари (воины и офицеры гарнизона) считали своего командира немного чужаком, говорили о нём, что он моется «часто, как египтянин», но за это же самое и преклонялись перед ним, как перед существом высшим, и в этом была его особая ценность для них.
Он мечтал как можно скорее сбежать отсюда, и именно поэтому они подчинялись ему особенно истово.
Возвращаясь на своё ложе, он размышлял о превратностях судьбы, разлучившей его со столицей и с любимыми друзьями, и старался усилием офицерской воли оживить в себе понимание высших целей своего служения. Да, сейчас ему смутно, тяжело, одиноко, но Апоп велик, и жизнь длится, и надо ждать удачи, не сходя с предначертанной дороги. Он знал, что путь обратно к сияющему престолу есть, надо только суметь догадаться, в чём тайное желание царя, и непонятный гнев сменится небывалой милостью.
Войдя к себе, Гист стал задумчиво стаскивать с плеча свой плащ, но вдруг замер. Почувствовал, что кроме него и играющего глазом бога в комнате есть ещё кто-то.
— Ты?!
Из самого тёмного угла покоя выступил высокий человек, от шеи до пола укутанный в чёрное. И в более привычной обстановке его появление, почему-то всегда внезапное и неожиданное, смущало молодого офицера. Сейчас же он просто потерял дар соображения. Этого человека звали Мегила. Один из самых доверенных советников царя Апопа, «его невысказанная воля», так было принято говорить при дворе. О нём рассказывали легенды, кое-кто даже говорил, что его вообще не существует. Этот человек был почти стар, ему перевалило за сорок, но он был жилист и силён, и это чувствовалось в любом его движении. Владел мечом, пращей, луком и любым кругам средством убийства лучше, чем кто-либо другой из известных Гисту. Владел языками всех стран от Элама до островных диких племён. Он исчезал на месяцы из поля зрения, и было не принято спрашивать, куда он отправился и когда вернётся.
О нём предпочитали говорить при дворе шёпотом. Сам же ом вообще избегал каких бы то ни было разговоров. Имел к тому же удивительный облик. Он нисколько не походил на обычного конника-азиата, но и с аристократом Гистом имел мало сходства. Узкое, плоское, сероватого цвета лицо с длинным прямым носом и глубоко утопленными под брови глазами. Пламени светильника не удавалось отразиться в них. Тонине бледные губы. Выбритые виски и короткие волосы на макушке. Впрочем, причёска скорее всего дань моде тех племён, где он обретался в последнее время.
Начальник гарнизона наконец достаточно овладел собою, чтобы что-то сказать, и сказал сущую ерунду, что вот он, мол, ходил проверять посты. Мегила, ничего не отвечая на это, сел на один из табуретов и похлопал львиную лапу широкой костистой ладонью.
— Здесь ничего не изменилось. Ты не привёз с собою свои ковры и статуи? Не собираешься здесь задерживаться надолго?
Чувствуя себя сразу же и полностью разоблачённым в своём самом затаённом замысле, Гист смущённо начал говорить о том, что для устройства удобной жизни у него совсем нет времени: и гарнизон, и город требуют слишком много внимания. Происки Птахотепа, этот полузаконный отряд Небамона, совершенно сумасшедшее поведение князя Бакенсети — он целыми днями жжёт огонь в подземелье дворца, а для чего всё это, говорить отказывается. Закончив эту речь, он смолк, не зная, что делать дальше. Спросить, зачем доверенный посланец царя прибыл сюда, было немыслимо. Немыслимо было даже поинтересоваться, КАК он проник через все линии охранения в этот покой. Проник в тот самый момент, когда это охранение инспектировалось им самим, Гистом.
Вместе с тем в сердце молодого офицера поблескивало что-то похожее на радость. Появление такого человека, как Мегила, не могло не быть каким-то знаком. Знаком изменений в его, Гиста, судьбе. Недаром он спросил про статуи.
— Я прикажу подать пиво.
— Прикажи подать вина. В Мемфисе надо пить вино, пиво — фиванский напиток. Но сначала бассейн.
Мегила резко встал и двинулся какой-то ускользающей походкой к выходу, хозяин едва поспевал за ним. Охранники захрапели от неожиданности, как их кони. Гость хорошо ориентировался в расположении помещений, шёл не оглядываясь и нигде не замедляя шаг, хотя и не слишком спеша. Гист вырвал факел из каменной щели в стене и бросился вслед за ним. Вот и внутренний укромный двор: посеребрённый сикомор, чёрная в его тени акация, серая тень пальмы на звёздной россыпи и квадратное лоснящееся пятно воды между стволами с несколькими поблескивающими листьями кувшинки на поверхности.
Мегила, не торопясь, разделся, обнажив широкое, бледное, костистое тело с высоко, как у египетских статуй, поднятыми плечами, и в следующее мгновение провалился в воду, оставив хозяина с факелом на гранитном берегу.
4
Проснувшись в своей маленькой полутёмной спаленке на вытертой камышовой циновке, Мериптах не вскочил, как обычно, и не помчался во двор в надежде отыскать кого-нибудь из своих приятелей, он остался лежать, обводя взглядом место своего обитания. По каким-то одному ему ведомым причинам князь Бакенсети держал своего единственного сына, можно сказать, в чёрном теле, что, впрочем, последнего вполне устраивало. Спальня мальчика находилась на первом этаже старого, помпезного, местами обшарпанного кирпичного дворца. Рядом с ним ночевали дворцовые повара и княжеские писцы, и на втором этаже, где располагались покои князя и его супруги, он был редким гостем. Княжеский сын, как и дети старшей дворцовой прислуги, посещал «Дом жизни» в храме Птаха, и никаких особых домашних учителей ему не полагалось. В компанию его товарищей входили сын повара Бехезти, сын шорника Рипу, сын винного писца Утмас и прочие головорезы примерно тринадцати-четырнадцати лет. Всё свободное время Мериптах рыскал вместе с этой горластой сворой по окрестностям дворца, по речному берегу, дразнил павианов и негров, ставил силки для птиц, ловил неядовитых змей или карабкался на пальмы, обдирая колени и ногти. Видом своим он мало походил на сына правителя одного из богатейших и древнейших номов Египта. Ноги в цыпках, волосы расчёсаны кое-как, одна рука обязательно забинтована — какая-то тварь цапнула в камышах. Впрочем, как уже указывалось выше, такая жизнь его устраивала больше, чем та, что могла бы ждать на втором этаже дворца. Это нагромождение замедленных, утомительных церемоний и бесконечных переодеваний к ним навевало на него тоску.
