— Ты спрашиваешь, не становятся ли все жительницы нашего сада жрицами девственности? Наоборот! К ним входят мужчины. Обязательно по нескольку в день. Но только в те дни, когда они более всего склонны к зачатию, что определяют особые учёные люди. Это очень ответственная работа и покрытая покрывалом строгой тайны.
— Для чего она в этом деле?
— Устроено так для того, чтобы ни одна женщина не могла определить, от какого именно мужчины она зачала.
— Это-то зачем?
— Это-то и есть корень всего давнего гиксосского замысла. Мужчины — это всегда «дети» и «друзья» царя, — что входят к женщинам, выбираются по жребию или отслуживают городу наложенное наказание. Многие мелкие прегрешения караются чаще всего повинностью в «Доме женщин». Очень важно, что и мужчина никогда не может даже приблизительно знать, кто из родившихся на свет его ребёнок. Этот закон один из главнейших. Нарушение его или попытка нарушения карается отсечением головы. Ведать своё потомство, значит, ядовитее всего замышлять против царства. Все — матери, все — отцы. Вот правило, что как фундамент поддерживает Аварис. Царь в этом отношении равен всем прочим. Дабы нам не угрожал ужас его отцовства, он вообще никогда не входит к женщинам.
— Но ведь родительская ласка самое драгоценное, что достаётся человеку, может, за всю его жизнь!
— Так принято думать, но так ли оно на самом деле? Взгляни непредвзято. Что ты рассмотришь внутри простой, крестьянской египетской семьи? Ребёнок там род домашнего животного, и любой хозяин семейства ждёт только срока, когда его можно будет заставить работать. Я бывал во множестве стран, в стане разных племён и видел, что ребёнок — это предмет для продажи, если найдётся покупатель. Хорошо, если для продажи, а не для съедения в дни голода, как у нищих горцев, что я наблюдал собственными глазами. Детей знатных домов повсюду, где я бывал, защищает не любовь, но гордыня родителей и страх загробного существования. Они хотят с помощью детей продолжить своё имя на этом свете и питаться сыновними подношениями на том. Разве не таковы представления египтян о смысле родства?
— Я не стану отвечать тому, кто не способен вместить ответ. Твои речи безумны, но продолжай их, ибо для этого ты здесь.
— Дети Авариса обласканы и защищены равно. Они получают поровну внимания и воспитания. И выше поднимаются те, кто того достоин. Возрастают те, кто впоследствии сможет принести больше пользы и славы царству. Что же мы видим в других местах? Умирающий правитель оставляет вместо себя не лучшего, не умнейшего, не сильнейшего, но того, кого велит ему обычай страны — ближайшего кровного родственника. Может, младшего брата или мужа старшей сестры, но чаще, много чаще старшего сына. Лишь в редких случаях этот человек достоин того места, что ему достаётся. Страна начинает шататься, трон качаться, вспыхивают волнения, в ослабевшую страну вторгается враг. Государство рассыпается... Разве корень зла тут не в том, что правитель достоверно знает пути распространения своего семени? — Мегила остановился.
Аменемхет тоже некоторое время молчал.
— Ты говоришь уверенно, но я слышу, что эти слова тебе и самому не по нраву.
Мегила лишь слегка повёл плечом:
— Не знаю, что тебе ответить на это.
— Ну, что ж, вновь стемнело.
И опять после ухода Мегилы возник Ти:
— О, сосуд мудрости и обелиск предусмотрительности, уже можно убить этого серолицего убийцу. Он ведь уже всё важное рассказал. Всё записано на папирусе, и можно снять с папируса копию и заставить молодого жреца выучить записанное наизусть. Он больше не нужен. Его нельзя пускать в Фивы, ведь даже крестьянин не пускает шакала в птичник. Убей его, пока не поздно и Апоп не проведал, что он здесь!
30
Получилось очень удачно. Выглядело всё так, будто трое солдат ворвались в дом, но один тут же наткнулся на копьё, зачем-то вкопанное хозяином в землю перед входной дверью. Второй поскользнулся и разбил себе голову о поддерживающий крышу столб. А третий сам проткнул себя мечом, видимо, по неопытности.
Са-Амон выглянул наружу. Домик, где совершилась эта неописуемая трагедия, стоял на окраине, даже, можно сказать, на отшибе, за маленьким отводным каналом, закрытый от деревни двумя большими акациями. Посланцу Амона не было никакого дела до того, какие мысли придут в голову хозяевам, когда они явятся домой со своего поля и обнаружат кровавую картину. Он бодро бежал в сторону тропинки, что начиналась за мусорной кучей и уводила в тростники. У него уже был план. Небамон пойдёт по следам гиксосского отряда, а он сам по следам Небамона. Потеряв оба «подарка», полководец Птаха должен был решить, какой для него важнее, и, судя по тому, что в тростниках тихо, уже решил. Он пошёл за мальчиком.
Са-Амон был сыт, вооружён и более уверен в успехе, чем даже тогда, когда находился связанный в двух шагах от носилок Мериптаха.
Преследовать отряд воинов Птаха было легко. Они оставляли массу следов и, поспешая изо всех сил, передвигались не быстрее скарабеев. За скалою, возле которой состоялся барабанный налёт, долина начала расширяться и ветвиться несколькими тропами. Небамон, озабоченный скрытностью своего передвижения, не всегда двигался кратчайшим путём, кроме того, он продолжал сторониться деревень. Преследователь никогда не шёл в обход, решительно срезал путь, даже если приходилось продираться сквозь щели в скалах, заросшие ежевичником. Однажды он чуть-чуть не попал в львиное логово — предупредил чудовищный запах падали. Из предосторожности забрался на дерево, спугнув двух мокроклювых грифов. И в каких-нибудь тридцати шагах слева увидел на белых валунах распластавшиеся под тяжестью сытости рыжие расслабленные шкуры с живущими отдельно хвостами. Где-то там, впереди, среди водных пятен и пальмовых куп мелкие признаки движущегося отряда. Кроме того, Са-Амон, как ему показалось, понял, куда именно направляет Птах свою мстящую длань. Наверняка вон к тому бледному дымку, поднимающемуся из углубления в лысине пологого холма. Там стоянка азиатов? Странно. Так или иначе, Небамону не миновать этого места. Чтобы опередить его или хотя бы не слишком отстать, надо взять правее. По вон тем дамбам.
Сооружали их во времена догиксосских династий, и теперь эти земляные насыпи были близки к состоянию почти полной негодности. В них были дыры, наполненные грязной жижей. Са-Амон преодолевал их, погружаясь по горло. Тело его покрылось серой коркой, как панцирем. Поверху дамбы поросли мелким, жёстким кустарником, ходить по ним лучше было бы не босыми ногами. Но все эти мелкие препятствия воин Амона не замечал. Две сонных, полуденных деревни лежали у него на пути. Он пересёк жаркие, пыльные поселения в полнейшей тишине. Те, кто его увидел, не смели издать ни звука. Громадный человек, увешанный мечами и покрытый грязью, молча бегущий мимо белых домов, это было слишком удивительно.
Солнце перевалило далеко за середину небосвода, когда Са-Амон оказался вблизи от замеченного дыма. Двинулся вокруг него и почти сразу же наткнулся на следы пехотинцев Небамона. Богиня удачи улыбалась ему. Прячась за камнями и кустами, он начал подниматься вверх по склону. Всё сильнее пахло дымом. Добравшись до вершины и выглянув из-за камня, Са-Амон увидел перед собою укромную, удобную площадку, как бы устроенную в глубине мелкого треугольного кратера. На этой площадке дотлевало несколько разных по размеру кострищ — то, что осталось от палаток и повозок, — валялось с полтора десятка трупов и ещё стоял в воздухе привкус недавнего боя.
