Формально эти походы собранных на время ватаг были совершены с согласия Авариса, но всем было понятно, что он дал согласие, чтобы не давать денег на посылку собственного войска и в твёрдом расчёте, что вылазка неумелых египтян провалится. Разрешив потратиться Фивам, Апоп не столько сэкономил, сколько упустил. Большая часть захваченной добычи была, разумеется, отправлена вниз по реке, но правящие братья всё равно остались в решающем выигрыше — они получили как бы законное право на постоянную армию. Аварис и на это посмотрел сквозь пальцы, соглашаясь считать эти две тысячи лучников и копейщиков просто личной стражей правителей. Собственная, пусть и маленькая, армия сразу же выделила братьев на два, на три роста среди других номархов Верхнего Египта. Фивы и так были богаче своих соседей, а теперь же стали политическим центром области, значительно выходящей за границы их исторического нома.
Начальник гарнизона начал слать в столицу обеспокоенные послания: мол, зреет измена, Аварис вскармливает опасного врага прямо с собственной ладони. Из столицы примчались два «царских друга» с инспекцией и пришло несколько дополнительных конных сотен. Вместе с тем братья, ещё довольно молодые люди, находившиеся под влиянием громадного авторитета верховного жреца храма Амона-Ра Аменемхета, повели себя в соответствии с его советами, то есть мудро. Проявили внешнюю покорность верховной власти, отправили в столицу новые щедрые дары. Сверх этого они устроили для гостей смотр сил, специально отобрав у солдат лучшее оружие и как можно неказистее расположив их ряды. В столицу инспекторами было послано искреннее донесение, что войско братьев — это всего лишь толпа отбившихся от полей бездельников, не знающих, где у лука тетива. Сотня всадников шаззу, в случае необходимости, разгонит эту рать. Результатом всего этого было окончательное узаконивание фиванской армии.
Это была вторая фиванская привилегия. Первой, ещё за несколько лет до походов Яхмоса своею хитростью, волей и терпением добился верховный жрец Аменемхет. Заключалась она в том, что ни начальник гарнизона и никто из высших офицеров гиксосов не имели сердечного друга во дворце номарха. Был один такой момент, когда верховный жрец рискнул всем и воспользовался внезапной кончиной сорокалетнего кретина, сидевшего на троне фиванского правителя и бывшего сожителем одного из гарнизонных сотников. Авторитетом чудодейственного Амона и с помощью громадной народной толпы, возбуждённой специально подгаданными храмовыми чудесами, он возвёл на престол не княжеского сына, уже предусмотрительно поражённого гиксосской заразой, а его племянника Камоса. Обиженный сын номарха почти сразу же скончался от непонятной горячки, даже не успев пожаловаться отдалённому царю. И Аварис, лишённый на время своих привычных возможностей, принуждён был смириться с правлением племянника, тем более что в столице были наслышаны о его хрупком здоровье и почитали фигурой временной. Очень быстро выяснилось, что воля Камоса в полном управлении у верховного жреца Амона-Ра, но исправить уже сложившееся положение можно было теперь только путём применения большой военной силы. Апоп не стал этого делать. Риск верховного жреца оправдался.
Нынешний фиванский порядок был теперь таков: Камос болел, Яхмос маршировал, Аменемхет правил.
Утро прибытия — праздник золота, синевы и прозрачности. В тот момент, когда ладья Ра показалась, сияя, на просторах небесного Нила, ладья Аменемхета как раз приближалась к длинной, мощённой камнем городской пристани. Верховный жрец неподвижно стоял на носу, подобно настоящему изваянию бога, как бы объединяя в своей величественной фигуре смысл двух плаваний — земного и небесного. Вид обширного града радовал немигающее око, гордая, затаённая мысль невидимо билась в самом египетском сердце на берегах великой реки. Большие и маленькие кубики и параллелепипеды домов бедных и богатых, сдвоенные пилоны храмов, повсюду пятна густой садовой зелени, растопыренные пальмовые пятерни над белыми заборами. И так до самого горизонта, где в сухом тумане брезжила ломаная линия горной ограды, отделяющей мир долины от мира восточной пустыни.
Паруса судов были убраны — воздух был неподвижен, как прозрачная пирамида, зато обливались потом гребцы в деревянной скорлупе судов, буксирующих ладью. Набережная даже в этот ранний час была не пуста. Торговцы, нищие, портовые писцы во множестве толклись на каменной ладони. Они давно уже приметили приближающуюся эскадру. Часть возбуждённо сгрудилась у места обычной швартовки знаменитого корабля, другая ринулась в город, оповещая и важных, и всяких о вот-вот грядущем событии — возвращении в город ладьи Амона-Ра. Так что когда с буксира, первым прислонившегося к камню пристани, спрыгнули на берег специальные глашатаи Аменемхета, в их усилиях уже не было нужды. Город кипел встречей. Из всех улиц, выходящих прямо к пристани, вытекали ручейки коричневых двуногих муравьёв. Где-то уже зародилось глуховатое биение барабана, перекликались писклявые негритянские дудки. Египтянину, особенно городскому, особенно фиванцу, только дай повод попраздновать.
Са-Ра озабоченно теребил своё некрасивое ухо, прикидывая, как ему расставить своих людей, дабы его святейшество без каких-либо шероховатостей проследовал в пределы храма.
Среди встречающих не было ни одного из правящих братьев.
Камос в это самое утро бился в лихорадочном припадке в самом затенённом покое своего дворца. Его трясло, любой, самый слабый свет мучительно разъедал ему глаза и всё время хотелось пить. Выпитое тут же исходило пóтом, и слуги едва успевали менять простыни на его ложе. Такие приступы случались два или три раза в месяц. В прочие дни номарх был вял, равнодушен к жизни и едва мог вникнуть в дела своего удела. Недугу этому было не менее трёх лет, и постиг он Камоса почти сразу же после его вступления на фиванский престол. Призванные отовсюду лекари, даже из Авариса, принуждены были отступиться — их лекарства не помогли Камосу. Только специальные снадобья, освящённые молитвою в храме Амона, давали правителю некоторое и временное облегчение. И без того преданный всем сердцем верховному городскому божеству, номарх теперь оказался в полнейшей от него власти. Поэтому советы Аменемхета без труда входили в его сердце, тогда как скептические и грубые речи младшего брата лишь пугали.
Сам он, воитель Яхмос, в момент прибытия ладьи к фиванской пристани нёсся по каменистой равнине на двухместной колеснице, стоя справа от возницы и натягивая тетиву специального «львиного» лука, выпускающего особые, тяжёлые стрелы, способные при удачном выстреле насквозь продырявить огненную кошку. Сандалии номархова брата надёжно сидели в кожаных петлях, торчащих из дна колесницы, прочный ремень из кожи молодого бегемота крепил его за пояс к округлым перилам бешено прыгающей повозки, поэтому когда колесо налетало даже на крупный булыжник, Яхмос лишь пружинил на мощных ногах, не теряя охотницкого внимания. Крупные хурритские кони мощно тащили повозку, дробя копытами осколки известняка. За колесницей вставало и отставало пыльное облако, в нём терялись две колесницы сопровождения и кашляли бегущие следом копейщики. Они нужны были на тот случай, если львиная семья, вместо того чтобы попытаться увильнуть от столкновения с пыльным, мечущим стрелы облаком, вдруг бросится в атаку.
