Мериптах ничего не скрыл, ни того, почему оказался в такой час на дамбе и о чём молил богов, ни того, как услышал голос из камышей и потерял способность двигаться. История была, в общем, короткой и скоро исчерпалась, ничего не поколебав в молчаливом ритуале одевания. Мериптах замер, вытянувшись изо всех сил и прижав раскрытые ладони к бёдрам. В наступившей тишине слышно было лишь рассеянное гудение одуревших мух.
— Матушка, это был сам Себек, он приходил за мной? — в тихом отчаянии прошептал Мериптах.
— Это было ночью? — вдруг спросила Бесте, оторвав круглый тусклый глаз от парика госпожи.
— Да.
— Может, это тебе приснилось, Мериптах?
Первой хмыкнула Азиме, и струйка ароматического масла и соломины обрызгала мальчику пальцы на ногах. Прочие девушки залились смехом так, словно были им переполнены, одна даже повалилась на колени, опираясь на древко своего опахала.
— Это Себек, сам Себек приходил за мною!
За спиной Мериптаха бушевал уже целый смеховой вихрь. Смеялись вышивальщицы, флейтистки, массажистки, маникюрщицы, смотрительницы косметических ларцов. В этот момент произошло самое удивительное: княгиня Аа-мес медленно повернула голову в сторону своего сына. Она не смеялась. Даже не улыбалась. Её лик сиял, большие голубые глаза, с помощью мемфисской косметики сделавшиеся огромными, неподвижно глядели на осмеиваемого рассказчика. Глядели спокойно, изучающе. Мериптах склонил голову на грудь и попятился.
Очнулся только в коридоре под колоннами каменного папируса. Всё-таки она не смеялась. Нет, зря, зря он ворвался посреди туалета, так ему и надо, и правильно, что все над ним потешались! В глубине души он так не думал, но ему хотелось поддаться на эти собственные уговоры.
Куда теперь?
В «Дом жизни»! Позднее утро, все там. И Утмас, и Бехезти, и Рипу. Там учитель Неферкер, вздорный старик, и умом несомненно уступающий Тоту, но кроме него обратиться сейчас не к кому. Для того чтобы осуществить это разумнейшее намерение, необходимо было сначала выбраться за дворцовую ограду. У ворот стояли четыре стражника, толстые, ленивые ливийцы, с вечно скошенными от зевания пастями. Бакенсети, зная, сколь мало он любим жителями управляемого им города, в личную охрану набрал исключительно инородцев. Зная о своей незаменимости, они обнаглели, и теперь, даже стоя на посту, сидели в тени привратной арки и играли в кости.
Мериптах побежал не к воротам, а в обратном направлении, на дворцовые зады. Не потому что боялся стражников, они бы скорее всего не обратили бы на него никакого внимания, просто он выбрал наиболее короткую дорогу. Петляя и виляя он пробрался меж полыхающими кухнями и распалёнными поварами. Миновал череду мастерских, маленьких сарайчиков с распахнутыми настежь дверьми, внутри по три-четыре окаменевшие в своём старании фигурки ремесленников. Только в кузнице жизнь, грохот и огонь, как на кухне. Слева у него остался «Дом женщин». Ворота распахнуты в этот утренний час, туда-сюда, наподобие пчёл, снуют, питающиеся смехом, прислужницы с женской половины. Обогнув заднюю корму дворца, Мериптах миновал бассейн и обступивший его сад. Далее выстроилась целая череда навесов из сухих пальмовых листьев. Там стояли в огромном количестве глиняные, большие и маленькие, широкогорлые и узкогорлые, кувшины — охлаждённое пиво, молоко, простокваша, пальмовое масло и ещё масса всякого ежедневно необходимого припаса. Сюда прилетали обалдевшие от жары и оплеух поварята и флегматичные, все с оттопыренной нижней губой писцы (человеческое самомнение всегда поселяется в нижней губе), разворачивали свои свитки. И масляный писец отпускал масло, а молочный — молоко. Хуже всех приходилось медовому писцу, он весь опух от осиных укусов.
За этими навесами было самое интересное место во всём этом громадном дворцовом городе. Что-то вроде свалки. Дырявые кувшины, разломанные повозки и мебель, бычьи скелеты, битый кирпич, гирлянды засохших цветов, тряпки и ещё много-много всего. Здесь нестерпимо смердело, здесь стояли целые чёрные столбы из мух, здесь водились лучшие червяки для рыбалки, здесь его примерно два месяца назад походя, почти на бегу, совратила одна дворцовая танцовщица, запомнившаяся ему какой-то несусветной скользкостью всего тела и снаружи, и внутри и отсутствием двух передних зубов. Он был ужасно рад происшествию, потому что все его приятели и великовозрастный, пятнадцати лет, Бехезти по кличке Шеду, что значит бурдюк, и обладатель невероятного по своим размерам, всегда охотно демонстрируемого уда Утмас — уже давно, по их словам, занимались этим потным делом со всякими скотницами.
Но не беззубая танцовщица была для Мериптаха главной миной свалки, а подземный ход. Да, однажды, под обломками старой бочки, под кучей сухих веток акации он обнаружил уходящий под землю лаз. Подземный ход в мемфисском дворце и любом храме не был никакой редкостью. Город стоял на этом месте многие сотни лет и хранил в своей памяти и под своею пыльной шкурой множество тайн. Сколько подземных лазов обрушилось, сколько было просто забыто или забито костями любопытных и неосторожных. Но одно дело подземный ход вообще, охраняемый, кому-то принадлежащий, серьёзный, а другое свой. Свой собственный. О нём не знал никто из приятелей и, насколько удалось проверить, никто из слуг. Вёл он из княжеского дворца в соседний дворец, где жил первый визирь князя толстяк Тнефахт.
Мериптах конечно же исследовал подземную дыру. Ход был длиною всего локтей в сорок, выходил с той стороны на поверхность в маленьком глиняном дворике, окружённом со всех сторон заброшенными конусообразными амбарами. Чьих-либо свежих следов там Мериптаху обнаружить не удалось, и посему он решил, что является законным и единственным обладателем этого сокровища. Эта узкая, с шершавыми боками дыра даже снилась ему иногда, и он был уверен, что она сыграет в его жизни, может быть даже скоро, выдающуюся роль.
Оглядевшись, не видит ли его кто-нибудь, Мериптах потрогал маскировочную кучу на крышке хода. Нет, здесь никто не рылся. Мальчик ещё раз огляделся и начал карабкаться на дерево, ствол которого услужливо искривлялся в сторону стены. Взобрался на стену, внизу был глухой проулок, образованный двумя кирпичными оградами и присыпанный горячим песком, как пересохший канал. Ни единой живой души. Зависнув на привычно скрипнувшей ветке, мальчик спрыгнул вниз и помчался по проулку. Солнце стояло уже почти отвесно. В этот час даже нищие погонщики надевают сандалии, чтобы не обжечь ноги. В другое время они из бережливости носят их привязанными к поясу. У Мериптаха мелькнула мысль — не вернуться ли в спальню за обувкой? Нет, уж лучше терпеть жар под ногами, чем жар в груди. До храма Птаха, куда он направлялся, было не так уж и далеко. Извилистой тропкой — от одной тени к другой, с тихим шипением пересекая самые раскалённые участки, мальчик домчался до широко распахнутых ворот храма. Здешняя огороженная территория была вчетверо больше дворцовой, что неудивительно, ибо именно храм Птаха был корнем и сердцем Мемфиса вот уже много столетий. Те же ремесленные мастерские, те же пальмовые навесы, только писцы здесь все были с бритыми головами, и набедренные повязки были у них до щиколоток.
Мериптах с благоговением посмотрел в сторону главного храмового здания. Оно было закрыто для простых смертных. Только жрецам, пророкам и особым прислужникам дозволяюсь, скромно склонив голову, входить в величественный прохладный портал. Молитвенный разговор с богом проходил вдали от глаз непосвящённых. Возбуждённое воображение Мериптаха всякий раз устремлялось вслед за ними и рисовано чудесные, смутные и волнующие видения. Впрочем, учитель Неферкер кое-что рассказывал об устройстве внутренних залов. На стенах там изображены необычайной красоты картины, но не охоты или сбора плодов земли. На них фараоны, когда-то правившие Египтом из пределов Мемфиса, стояли на коленях перед богом Птахом и получали из его рук дар власти и бессмертия. Однажды верховный жрец Птахотеп, рассмотрев сына правителя в замызганном мальчишке, благоговейно замершем перед храмовым входом, разрешил ему помогать четвёрке молодых жрецов, ведавших солнечными часами на заднем дворе храма. Два раза в неделю Мериптах с помощью веника и кувшина с водой ухаживал за каменным циферблатом, и сердце его пело от ощущения своей добродетельности. Подпустить мальчика ближе к делам священским Птахотеп не решался, зная, для какой роли готовит мальчика его отец, князь Бакенсети, и не смея открыто перечить воле правителя.
