Хем Нетер глухо, но так, чтобы было слышно во всех углах двора, прошептал:
— О, великий, неизреченный, вечно голубой Амон. — И сразу же опустился на колени. Вслед за ним, с теми же заклинаниями на устах, последовали все члены ослепительной свиты. Конечно же не пришлось уговаривать и жрецов, пришедших вместе с братьями. Носильщики, внёсшие саркофаг, распластались по полу.
— Отвечай, кто ты? — прошептали губы Аменемхета, и эхо пророкотало под сводами.
Яхмос, скрипя от ярости зубами, положил беспамятное тело брата, чтобы можно было повернуться к говорящему лицом. Дыхание у него перехватывало, но он уже преодолевал себя, у него уже складывались в голове слова, и в тот момент, когда они уже готовы были вырваться изо рта, Аменемхет-Амон сказал:
— Я знаю, кто ты. Ты фараон Камос.
Все, стоящие на коленях, лежащие на полу, какое-то время осознавали смысл сказанного. Вслед за этим по всему двору, от человека к человеку, пронеслась как бы волна радостных искр, все сразу заговорили, заулыбались. Произошло то, о чём мечтали втайне все, и все были осчастливлены известием, что это возможно.
Единственный, кто в этот миг не мог присоединиться к радости, объединившей весь народ, — сам избранник.
48
Всадник осматривал корабли. Впервые в жизни Шахкея наступил такой момент, когда надежду на спасение он вынужден был связывать не с лошадью, а с лодкой.
Гиксосская цитадель напоминала собой каменную подкову, приставленную краями к реке. Кому из предшественников Шахкея пришла в голову мысль снабдить крепость пристанью, никто не помнил, потому что считалось постыдным и опасным думать на эту тему. Конь, неутомимый, неприхотливый, кусачий азиатский конь, принёс бедуинскому племени господство в долине. И существовало стойкое поверье в конном народе, что, когда степняк изменит своему главному, копытному оружию, настанет конец господству.
Нет, некими корабельными услугами гарнизон пользовался. По воде доставлялись зерно и сено для лошадей, по воде прибывали с инспекциями «царские друзья», но при всём при том воины Авариса смотрели на пристань, как на одно из служебных, подсобных заведений крепости. Поскольку никому из природных египтян доступа в крепость не было, то и все работы при лодках должны были исполняться самими всадниками. Так что назначение на работы на пристань считалось тягчайшим наказанием.
Шахкей лучше, чем кто-либо, был осведомлен о предубеждениях и поверьях своих воинов и на осмотр кораблей отправился только после того, как ему стало ясно, что другого пути отступления из Фив попросту нет. Египтяне всё же обманули его. Один притворялся неизлечимо больным, двое других притворялись, что заклятые враги друг другу, а в результате обведённым вокруг пальца оказался он, зубы съевший на разжёвывании здешних заговоров. Да, он всегда что-то чуял, но и всегда опаздывал. Упустил время, когда его могла спасти стремительная атака против лагерей Яхмоса, теперь его могло спасти только ещё более стремительное бегство. Сегодняшний день показал ему, что дело зашло слишком далеко и открытое столкновение с незаметно подросшими силами Яхмоса — это чистое самоубийство. Дважды он уклонялся от него, придётся уклониться и в третий раз. Только теперь он опередит мальчишку, который завтра наверняка явится к стенам цитадели со всеми своими полками и начнёт требовать или боя, или сдачи. Шахкей исчезнет из Фив сегодня ночью, и тем способом, который самоуверенный египтянин и вообразить не в состоянии — бросив на берегу лошадей. По воде.
Начальник гарнизона был уверен, что план удастся, что Яхмос будет одурачен и больной брат его, и обманщик Аменемхет тоже, но уверенность эта не рождала в его сердце радости. И не только потому, что он шёл против поверий своего народа. Он подозревал, что это спасение окажется лишь отложенным самоубийством. Апоп не простит такого успеха. Единственное, что заставило старого служаку решиться на этот сомнительный выход, это уверенность, что все прочие были ещё хуже. Поражение в открытом бою или на стенах цитадели, а пуще того, сдача в плен — вот из чего он мог ещё выбирать, но не собирался этого делать. Нет, не с него начнётся закат гиксосского могущества. К утру он со своими людьми будет у стен следующего по течению ила гарнизона, и там, снова посадив всадников в сёдла, он вернётся в этот коварный город.
Флот Шахкея состоял из четырнадцати судов. Два корабля были из разряда крупных, на которых можно перевезти и двор провинциального правителя, и каменные блоки для небольшой гробницы. Имелось ещё пять ладей поменьше, в них, помимо корабельщиков, могло уместиться не более двух десятков человек, с оружием и трёхдневным запасом еды. Всё остальное это были не корабли, а судёнышки, скорее предназначенные для плавания поперёк реки, а не вдоль. Но это ничего, спасающему свою жизнь и они покажутся вровень с ладьёй Амона.
По расчётам, места должно было хватить для всех, кроме той полусотни, что останется на стенах, дабы как можно дольше обманывать завтрашнего Яхмоса. Захкей уже согласился возглавить этих героев и сообщил, что от желающих умереть по-человечески, на копытах, нет отбоя.
Единственное, чего не было, это кормщиков. Плавание по ночной, хотя и немного разлившейся реке — дело, требующее навыка. Можно встретить утро на мели, и тогда даже сдача в плен покажется хорошим выходом. Как быть, подсказал опять-таки Захкей — надо тихо отправить под покровом приближающейся ночи десяток переодетых воинов в портовые пивные, там кормщиков больше, чем воды в Ниле.
Весь остаток дня плотники, стараясь не слишком стучать бронзовыми топорами, латали корпуса кораблей, устанавливали мачты, реи. Не занятые в деле всадники мрачно слонялись по крепости, играли в кости и делились мрачными известиями о том, что все сухопутные дороги на север, через Анину и Кисам, перекрыты людьми Яхмоса. Шахкей сам распространил эти слухи, дабы в его конниках истребилась мысль о возможности лихого прорыва вон из города по твёрдым дорогам. В лодки они сядут только в том случае, если будут уверены, что других путей уйти от позора нет.
Сам начальник гарнизона в ожидании того момента, когда наступит темнота и можно будет запустить в неё охотников за корабельщиками, отправился на конюшню, захватив с собою большую, хорошо посоленную лепёшку. Там он обнял за шею своего верного гривастого друга, потыкался ему лбом в чуткое ухо, потом долго скармливал лепёшку, отламывая от неё куски. Куски становились всё меньше и меньше, старый солдат растягивал сцену прощания, сердце у него болело сильнее, чем любая из многочисленных ран на теле. Коня придётся оставить здесь, только таким образом можно было принудить и всех остальных расстаться со своими боевыми товарищами.
Когда Бодо подбирал с ладони виноватого хозяина последние солёные крошки, прибежал воин, посланный начальником работ на пристани. Оказывается, к берегу пристала лодка со странным человеком. Он желает видеть начальника гарнизона, говорит, что у него есть ценное сообщение.
— Приведите.
Шахкей не сразу узнал его, хотя и видел всякий раз при посещении верховного жреца Аменемхета.
