Колдун не без трепета вытащил из складок своего грязного набедренника папирус Андаду. Не переусердствовал ли он, вписав туда имя Сетмос, что означало: Сет доволен? Такое явное заигрывание с местным божеством... Но большеголовому, кажется, было всё равно, как зовут нового гостя столицы.
— Ты торгуешь благовониями?
— Да.
— Ты только торгуешь или умеешь также смешивать их?
Лишь мгновение Хека был в замешательстве, но тут же сообразил, что имеется в виду. Умеет ли он из нескольких разных запахов изготовить новый запах? В некоторых храмах любят воскуривать своему божеству благовония, которых нет более нигде. Он видел такое в Сузах, и ухищрения тамошних жрецов показались ему смехотворными по своей простоте. Что ж, если убийца Озириса хочет благоухать как-нибудь по-особенному, он поможет ему.
— Да. Я смешиваю.
— Умеешь ли ты смешивать лишь вещества для воскурения или же можешь также изготовить масла для умащивания?
Финикияне жгут перед статуями Ваала и Астарты целые связки благовонных кореньев, а в Васугани, к примеру, своих истуканов любят купать в пахучих водах.
— Умею.
Большеголовый задумался, потом стал что-то записывать. Хека-Сетмос попытался определить по его виду, какое он тут занимает положение. Просто писец? Пишет. Что он там такое пишет? Сетмос продолжал осваиваться в обстановке. Мгла неизвестности, столь томившая его перед непосредственным вступлением под руку Авариса, перестала казаться непроницаемой. Он полагал, что раз в его дело вникают столь детально, то вряд ли для того, чтобы немедленно зарезать. Да, торжественного знакомства со столицей великого и нечистого царства не получилось. Его, благовонного гостя, сразу, не дав даже окинуться взглядом и распорядиться судьбой товара, увлекли с борта лодки в тёмный коридор, из него в другой, тоже тёмный, и так водили до тех пор, пока он не оказался в этой унылой комнате. С той стороны, за дверью, осталась пара угрюмых провожатых, одетых в такие же, как и у писаря, рубахи, только кожаные, и с мечами на поясе вместо чернильницы. Если бы Хека точно не знал, что находится в царском городе, то мог бы подумать, что его затащили в подземную нору, местопребывание маленького, скрытного, бедного племени. Кстати, что там с нубийским грузом? Вроде бы подле него встал человек с копьём, но хотелось бы знать вернее, что он не разлетается сейчас по каморкам местного портового ворья.
Хека кашлянул и начал осторожно выстраивать соответствующий вопрос, благо языком допроса был восхитительно гибкий язык Черной Земли, так что можно было в одной фразе совместить и справедливое опасение за судьбу товара, и полную покорность властям.
Большеголовый оторвал взгляд от записей и подал команду стражникам за дверью. Они молча вошли, молча выслушали приказ писца и молча вывели Хеку из комнаты.
Это путешествие было коротким. Двадцать шагов по коридору до поворота налево, двадцать после — всё мимо серых, гладких, безжизненных стен. И новая комната. С таким же каменным полом, как и прежняя. С такими же стенами. Писец с большой головой также был здесь. Стоило бродить по коридорам! Появилось ещё двое, монументально бородатые, как воины Ашшура, и тоже в синем. Значит, не стражники, научился уже различать гость. Хека не успел их толком рассмотреть, как по приказу того, что повыше, стражники начали раздевать его. Он даже дёрнуться не попытался, понимая, насколько это бесполезно, только обливался холодным ужасом. Не надо смеяться, ничтожный, над своими снами. Мужской город! Неужели он, однорукий и грязный, может быть для кого-то лакомым! Или это посвящение здесь такое! А может, наказание за любопытство — не смей спрашивать о судьбе благовоний, торговец благовониями!
Внезапно два новых писца и прежний, большеголовый, встали перед голым Сетмосом-Хекой на колени, вперивая взгляды в низ его живота. Разговор их сделался возбуждённым и сбивчивым. Стражникам велели подать ещё огня. Мгновенно откуда-то появились ещё два ярких факела. Один приблизили так, что затрещали волосы и в бородах писцов, и в паху у Хеки. Он вскрикнул, писцы тоже закричали. Повскакивали, отряхивая горелые бороды и радостно вереща.
Торговец благовониями, морщась от собственного запаха, согнувшись, хлопал себя по промежности культёю (целую руку удерживал стражник) и подозрительно глядел на радующихся писцов. Он уже понял, что чем-то им угодил. Тем, что кастрат.
58
Сад был огромный. Даже спустя проведённую здесь неделю Сетмос не мог полностью воспроизвести его в своём воображении. Ветвящиеся, многочисленные дорожки разбегались от жилища учёного евнуха на запад, север и восток, огибая невысокие скалы, рассекая аккуратные рощицы, ныряя в пышные цветники, перескакивая мостиками через сверкающие на солнце и томно лоснящиеся в тенистых местах ручьи. Время от времени тропы эти подползали к порогам маленьких, как бы игрушечных дворцов, роскошных хижин, искусственных пещер, разноцветных шатров, бедуинских палаток и разнообразных иных сооружений для уютного житья. Где-то там, м продуманных, цветущих глубинах, стояли большая крытая повозка на деревянных колёсах, нигде блудным колдуном прежде не виденная, и даже укрытая за густыми камышовыми стенами квадратная, плоскодонная ладья с полотняным куполом поверх её плетённого из того же камыша тела.
Растения в этом саду были ещё разнообразнее жилищ. Помимо всех тех, что можно было встретить в садах египетских храмов и номархов, то есть акации, тиса, сикомора, тамариска и нескольких видов пальм, росли тут древеса и кустищи, способные смутить взгляд простого жителя Черной Земли, да и привычный ко всему взгляд Хеки-Сетмоса немало забавлявшие. Некоторые он узнавал — ханаанские кедры, сосны из страны Ахияву, яблони Илиона. Другие дивили его и видом, и именем. А имя всего растущего здесь имело огромное значение, потому что было одновременно и именем женщины, живущей под его сенью во дворце, хижине и повозке. В первый момент такой способ обозначения жительниц сада показался новому евнуху удачным, но очень скоро он углядел в нём и некий изъян. Название не всякого дерева годилось для того, чтобы стать именем женщины. Женщина Олива или Акация — это благозвучно, но женщина по имени Ежевика — уже сомнительно, не говоря уже об имени Дуб. Даже если поселить под могучим растением особу грубого сложения и неповоротливого ума, всё равно выйдет негармонично. Он попробовал обратиться с этим сомнением к своему учёному соседу, носящему невообразимое имя Воталу-бимес, но тот его решительно не понял. Сообразительный Сетмос додумался сам. Здесь, в Аварисе, и не могло быть по-иному. Те, кто устраивал этот сад, не в силах были посмотреть на женщин, как это принято в других местах. Они в принципе не понимали, что такое женственность и почему именно изящество, грациозность, тонкость, слабость должны приходить на ум при мысли о представительницах этого пола. Железное дерево, Баобаб и Анчар, например, тоже растения, и всегда найдутся женщины, которым носить такие имена вполне по характеру.
Воталу-бимес занимал половину большого научного дома, прилепившегося тылом к высокой стене, что отделяла сад цветущих женщин от остального города. От внешнего мира сад (по рассказам соседа) был тоже отделён стеной не менее высокой. Жительницы этого мира так же не могли покинуть его, как и деревья, поделившиеся с ними именами. Учёные мужи по степени своей свободы тоже мало чем отличались от деревьев. В задней части их дома имелись закрывающиеся снаружи двери, но выходить из них доводилось редко, и всегда не по собственному желанию. Впрочем, настоящему учёному и не могло мечтаться о побеге отсюда. Ибо здесь были такие возможности для работы, что мысли о чём-либо другом помимо этой работы просто не появлялись. Воталу был то ли выкуплен, то ли выкраден (ему это было всё равно) у одного царька с большого морского острова, что лежит в двух днях пути на запад от Тира, его ещё иногда называют Остров Любви. Мелкий этот правитель был одержим великой идеей — научиться искусству подлинно управлять женщиной, ибо в этом ему виделся залог спокойствия царств. Он удумал, что в теле женщины есть орган, точно выявив который и подчинив себе, можно будет навсегда затушить угрюмый, тусклый огонь сумасшествия, что появляется на свет с каждой женской особью и, вспыхивая в некий момент, рушит башни и испепеляет племена. К тому моменту, когда за Воталу явился Мегила, мыслитель умом этот орган определил, но не мог как следует проверить своё открытие. Малый островной правитель не мог предоставить ему условия работы, подобающие размерам научного замысла.
