Правда, находясь в гуще всего этого абсурда, он иногда задается вопросом, не следует ли вопреки всему признать желательным попадание этих разнообразных некультурных племен под власть французов. «Вполне вероятно, – пишет он, – что в руках поселенцев земля будет приносить столько, сколько она никогда не принесла бы в руках арабов. Но, без всякого сомнения, исконное население постепенно исчезнет». Однако роль его состояла не в том, чтобы судить. Он наблюдает, подмечает, говорит правду в глаза, нравится это его читателям или нет. Результатом этого двухмесячного путешествия станут одиннадцать хроник, которые вызовут шквал поношений со стороны поборников империалистических захватов и, напротив, сочувственное отношение тех, кто не одобрял этих «бесполезных и долгих экспедиций». Травмированный, опустошенный, Ги готовился к возвращению во Францию. Надо ли говорить, что этапы его африканского турне были отмечены приключениями со всякого рода продажными женщинами. Не будучи в силах совладать со своими сексуальными потребностями, он готов был кинуться в объятья первой встречной. В начале сентября Ги и Гарри Алис садятся на пароход «Клебер»; после кратковременного пребывания на Корсике Ги останавливается в Марселе, где рассчитывает отыскать некую Баию, которая заменит ему арабских женщин, коих он познал «во множестве».
Возвратившись в Париж, он узнает от Тургенева, что его слава непрестанно возрастает и в России. Кстати сказать, и сам «добрый москвитянин» пересмотрел за это время свое прежнее суждение о своем молодом французском собрате по перу. После «Пышки» он видит в нем писателя высшей пробы. Тургенев даже утверждает, что сам Толстой, прочитав «Заведение Телье», был очарован. Мопассан испытывает от этого живейшее удовольствие. Тем не менее, несмотря на похвалы, услаждавшие его слух, Мопассан жаждет вновь отправиться в путешествие. После месяцев, проведенных на вольных просторах, в скитаниях и опасностях, которые подстерегали его в Северной Африке, атмосфера редакционных контор казалась ему нестерпимо удушающей. Он сожалеет, что не может обменяться впечатлениями с Флобером, который в свое время также был очарован магией Востока. Так, а вот еще новинка: приятель юных лет покойного мэтра Максим дю Кан тиснул свои воспоминания в «Ревю Де Монд». Читая эти страницы, вдохновленные, по словам автора, искренней дружбой, Ги сперва остолбенел, а затем вознегодовал. Вслед за длительными разглагольствованиями в сострадательном тоне автор «Литературных воспоминаний» заявляет, что, оказывается, Флобер страдал эпилепсией, которая сковывала его творческие силы… Ничуть не колеблясь, Ги публикует в «Ле Голуа» гневный протест; то же самое делает Анри Сеар в «Экспресс». Но «утка» уже запущена. Перед лицом широкой публики автор «Мадам Бовари» предстал жалким больным, который в промежутках между двумя возвышенными фразами катался по полу, брызгая слюною. Такое оскорбление памяти Старца прозвучало для Ги горше личного оскорбления. Когда Каролина Комманвиль попросила у него письма Флобера для публикации, он отказал. Он считал неприличным копаться в прошлом покойного, извлекать из праха его бумаги, выставлять напоказ его слабости. Нет, человеку лучше бы остаться в тени. Только творения должны жить. Именно в этом духе Ги пересматривает рукопись «Бувара и Пекюше» и по настоянию Каролины Комманвиль публикует в «Ля Нувель Ревю». Ги чувствовал, что, хлопоча о посмертной славе Флобера, он выполняет сыновний долг. Выдав в свет столько новелл и хроник, он хотел бы, как и его покойный покровитель, засесть за большой роман. Но достанет ли ему силы, чтобы вытянуть такое предприятие? Отшельнику из Круассе оказалось достаточно сочинить «Мадам Бовари», чтобы оказаться причисленным к ряду самых великих. Мопассан мечтает с ним сравниться. Этот каналья Максим дю Кан рассчитывал подорвать авторитет Флобера, разгласив секрет, о котором не следовало говорить. А между тем, сам того не зная, привел доказательство, что нарушение здоровья порою необходимо для рождения шедевра. Если бы Флобер не страдал эпилепсией, достиг бы он высот гениальности? Да и сам Мопассан не обязан ли тем особым счастьем, которое находит в литературной работе, своим мигреням, стреляющим болям в глазу, галлюцинациям и употреблению эфира, к которому прибегал для облегчения страданий? Не сам ли он когда-то бахвалился Роберу Пеншону – мол, у меня сифилис и я горжусь этим? Конечно, за этой бравадой скрывается и страх перед осложнениями в организме. Но в то же время и безмерная гордость. Он ощущает себя не– похожим на других, сподобленным исключительной судьбе, в которой найдется место и страданиям, и успехам. Может, и впрямь его истинная жизнь начинается с уходом Старца? Он говорит своим друзьям: «Я рад был бы умереть, если б имел уверенность, что кто-нибудь подумает обо мне так же, как я думаю о нем».
Глава 10
«Жизнь» и жизнь как она есть
Успех «Заведения Телье» вдохновил Мопассана на удвоение усилий. Хроники и новеллы сыпались с кончика его пера как из рога изобилия, и таковое изобилие ничуть не сказывалось на качестве текстов. Он заполнял своей продукцией полосы газет и журналов, денежки резво текли к нему в карман. Друзья, которые порою видели его подолгу корпевшим над одной-единственной страницей текста, не могли узнать прежнего Ги в этом плодовитом, вдохновенном и бодром сочинителе. По правде сказать, теперь он меньше катается на лодке и меньше плавает. Как отметил его собрат по перу Анри Сеар, деятельность мосье де Мопассана, прежде заключавшаяся исключительно в игре мускулов, внезапно трансформировалась в литературную активность. Силы, дотоле расходовавшиеся на физические упражнения, ныне сконденсировались в его чернильнице – в результате автор, в пору дебюта вымучивавший каждую строку, обрел теперь легкое, гибкое и плодовитое перо, так что любое сравнение с прошлым выглядело бы некорректным.
Динамизм Мопассана был таким, что, исправно поставляя прессе хронику за хроникой на злобу дня, он мощно продвигал вперед свой первый роман – «Жизнь». Как ему представлялось, это творение должно было решительно утвердить его реноме и вознести на одну высоту с Флобером и Золя. Между делом он посылает издателю Кистемакерсу в Брюссель предисловие к изданию шаловливого романа XVIII столетия «Темидор»
[46] и ранее не публиковавшуюся новеллу «Мадемуазель Фифи». К этой последней была приложена фотография автора – «не особенно удачная, но другой у меня нет. Поручите ее г-ну Жюсту». Этот самый Жюст должен был исполнить с нее гравированный портрет, предназначенный для следующего сборника новелл. Обретя почву под ногами, теперь уже он диктовал условия издателям, стремясь выжать из них максимум возможного. Вот, к примеру, письмо от 4 декабря 1882 года некоему издателю, предположительно Моннье: «Таковы условия, на которых я могу иметь с Вами дело. Том из 10–15 новелл, т. е. 150 страниц текста с иллюстрациями. Тираж – 500 экземпляров класса люкс. Гонорар – 2000 франков, из коих 1000 франков в день сдачи вам текста и 1000 – в день поступления книги в продажу. Вы получаете исключительное право на публикацию этих новелл на срок пять лет…Кроме того, я счел бы себя вынужденным запросить с Вас еще крупную сумму. Я продаю роман в газету за 8000 франков. Русский перевод, выходящий прежде французского издания, дает мне 2000. Соответственно, большая новелла принесет мне при тех же условиях как минимум 1500 франков. Если я присчитаю еще 1500 франков за публикацию той же новеллы в томе, где помещены еще три других (а я получаю с мосье Авара
[47] по 1 франку с тома, продающегося за три с полтиной), то это составит по крайней мере 3000 франков». И ниже, чтобы подзадорить адресата, добавляет: «И все-таки я предпочел бы совсем не писать этой новеллы, даже в том случае, если бы вы отсчитали мне 3000 франков наличными…»
