Само собой разумеется, Тургенев прочитал свое произведение Марии Толстой, и она очень хвалила его. Он часто видел ее, радуясь этим встречам и беседам, и говорил с ней о ее брате Льве Толстом, молодом талантливом писателе, который находился в то время на фронте в чине офицера артиллерии. Крымская война разгорелась в марте 1854 года, однако военные действия развивались так далеко от столицы, что Тургенев не придавал им значения. Это, думал он, была абсурдная борьба, задуманная политиками и штабами, которая ничего не даст для будущего народов. Конечно, он переживал за бесполезные жертвы, сожалел о том, что Англия и Франция восстали против России, и мечтал, чтобы это массовое кровопролитие остановилось, что позволило бы ему вновь путешествовать по Европе. Однако он не отягощал свои письма патриотическими рассуждениями. Что возмущало его прежде всего, так это публикация в Париже «Записок охотника», переведенных на французский язык под названием «Воспоминания знатного русского барина, или Картина состояния дворянства и крестьянства в русской провинции». Представленные таким образом рассказы, говорил он, превращались в текст антирусской пропаганды. Он выступил в «Петербургской газете» с протестом против ложной интерпретации, данной его книге французской критикой. Любивший Францию, он страдал от враждебности, которая проявлялась в отношении России с началом военных действий.
Смерть Николая I, последовавшая 18 февраля 1855 года, в самый трагический момент осады Севастополя, и восшествие на престол Александра II дали ему надежду на то, что мир будет вскоре подписан. Однако война – жесткая, кровавая – продолжалась. Обострились национальные чувства противников. Тургенев – враг всякого фанатизма – был одним из немногих равнодушных людей. После падения Севастополя 27 августа 1855 года изнуренная боями русская армия отступила на северный берег залива. Лев Толстой был в первых рядах сражавшихся. Тургенев высоко оценил его статьи о героическом сопротивлении осажденных. Он написал ему в поддержку письмо: «Ваша сестра, вероятно, писала Вам, какого я высокого мнения о Вашем таланте и как много от Вас ожидаю. <<…>> Жутко мне думать о том, где Вы находитесь. Хотя, с другой стороны, я и рад для Вас всем этим новым ощущениям и испытаниям, – но всему есть мера. <<…>> Вы достаточно доказали, что Вы не трус, – а военная карьера все-таки не Ваша. Ваше назначение – быть литератором, художником мысли и слова». (Письмо от 3 (15) октября 1855 года.) И пригласил своего молодого собрата приехать к нему во время отпуска.
21 ноября 1855 года Лев Толстой появился у него неожиданно. Он приехал с фронта. Был одет в мундир, у него было жесткое, загорелое лицо, гордый взгляд. Увлеченный читатель «Записок охотника», он торопился познакомиться с их автором. Когда он оказался перед этим человеком высокого роста, полным и мягкотелым, с серебряными волосами, ухоженными бакенбардами, большими слабыми руками и нежными женскими глазами, он испытал чувство счастья, как при встрече с отцом и другом. Тургенев предложил ему жить в его квартире. Он предложил ему диван. Он хвалил его. Он показал его своим друзьям из «Современника». Все с энтузиазмом встретили этого двадцатисемилетнего героя, гордого и робкого, который только что вернулся из ада и высокомерно игнорировал столичные литературные споры. Однако очень скоро грубые манеры Толстого охладили Тургенева. Они были разными во всем. Тургенев следил за собой, пользовался духами, любил тонкое белье, порядок, чистоту, шутки с дамами. Толстой одевался кое-как, пах табаком, никогда не занимался своими делами, презирал салонные разговоры, посещал цыганские кабаки и охотно играл роль солдафона. В спорах с друзьями Тургенев был снисходительным, внимательно выслушивал доводы противника и мечтал об улучшении условий человеческого существования через мирное развитие нравов. Толстой противостоял общему мнению с пылом трибуна и видел спасение только в немедленном и полном разрушении европейской цивилизации. Тургенев был человеком оттенков, сомнений, компромиссов, колебаний. Толстой – человеком резких тонов, постоянных противоречий, человеком, желавшим всего или ничего. Тургенев считал себя художником. Толстой смотрел на себя уже как на пророка. Между мужчинами часто разгорались споры. Впрочем, Толстой больше не жил у Тургенева, однако поводов для встреч у общих друзей было множество. Они прилюдно придирались друг к другу по самым разным поводам. Горевшему от гнева Тургеневу Толстой отвечал холодным тоном: «Я не могу признать, чтобы высказанное вами было вашими убеждениями. Я стою с кинжалом или саблею в дверях и говорю: „Пока я жив, никто сюда не войдет“. Вот это убеждение. А вы друг от друга стараетесь скрыть сущность ваших мыслей и называете это убеждением». – «Зачем же вы к нам ходите? Здесь не ваше знамя!» – «Зачем мне спрашивать у вас, куда мне ходить! – парировал Толстой. – И праздные разговоры ни от каких моих приходов не превратятся в убеждения». (А. Фет. «Мои воспоминания».)
В другой раз после одной из подобных грубых и бессмысленных ссор к Толстому, полулежавшему на диване, подошел Некрасов и сказал ему примирительным тоном: «Голубчик Толстой, не волнуйтесь! Вы знаете, как он вас ценит и любит!» Опершись на локоть, с раздувающимися от злости ноздрями Толстой отвечал: «Я не позволю ему ничего делать мне назло! Это вот он нарочно теперь ходит назад и вперед мимо меня и виляет своими демократическими ляжками». (Там же.) Несколько дней спустя во время обеда у Некрасова Толстой подтрунил над Тургеневым по поводу его восхищения Жорж Санд. Если послушать его, то героини французской романистки заслуживали того, чтобы их «привязывали к позорной колеснице и возили по петербургским улицам». Так как Тургенев возражал, то Толстой высмеял его перед всеми собравшимися. «С Толстым я едва ли не рассорился, – писал Тургенев Боткину, – невозможно, чтоб необразованность не отозвалась так или иначе. <<…>> Спор зашел очень далеко – словом – он возмутил всех и показал себя в весьма невыгодном свете». (Письмо от 8 (20) февраля 1856 года.) Толстой в свою очередь отмечал в дневнике конвульсии этой дружбы-вражды. «7 февраля 1856 года. Поссорился с Тургеневым». «10 февраля. Обедал у Тургенева, мы снова сходимся». «12 марта. С Тургеневым я, кажется, окончательно разошелся». «5 мая. Был обед у Тургенева, в котором я <<…>> всем наговорил неприятного. Тургенев уехал. Мне грустно». А пять дней спустя писал своей родственнице Татьяне Ергольской: «Тургенев уехал, которого я чувствую теперь, что очень полюбил, несмотря на то, что мы все ссорились. Я без него ужасно скучаю».
Измученный Тургенев укрылся в Спасском, чтобы поработать там в тишине русской весны. Тем временем война закончилась подписанием парижского договора. Можно было вновь со спокойной совестью заняться литературой, можно также мечтать о путешествии за границу. Первым следствием прекращения военных действий было для Тургенева право вернуться наконец к Полине Виардо. Хотя он не видел ее несколько лет, хотя их переписка мало-помалу угасала, она единственная во всем мире была нужна ему. Он торопился вернуться к ней. Не для того, чтобы покорить. Он не желал победы. Но чтобы быть рядом. Чтобы служить ей. Чтобы покорно обожать ее. Добиваясь заграничного паспорта, он взвесил все, с чем собирался расстаться: с домом в Спасском, русской природой, друзьями в Санкт-Петербурге и Москве, с возможностью жениться и создать семью; но его притягивал мираж, который с каждым днем заявлял о себе все более властно. Он откровенно поверял это сложное чувство новому другу – графине Елизавете Ламберт, женщине образованной и набожной, муж которой был адъютантом императора. Она принимала его с глазу на глаз в комнате, уставленной иконами, заполненной книгами, и внимательно слушала его сердечные признания: «Ах, графиня, какая глупая вещь – потребность счастья – когда уже веры в счастье нет! – говорил он. – В мои годы уехать за границу – значит: определить себя окончательно на цыганскую жизнь и бросить все помышленья о семейной жизни. Что делать! Видно, такова моя судьба. Впрочем, и то сказать: люди без твердости в характере любят сочинять себе „судьбу“; это избавляет их от необходимости иметь собственную волю и от ответственности перед самим собою. Во всяком случае – le vin est tire – il faut le boire»
[18]. Он добавлял: «Я не рассчитываю более на счастье для себя. <<…>> Как оглянусь я на свою прошедшую жизнь, я, кажется, больше ничего не делал, как гонялся за глупостями. Дон Кихот по крайней мере верил в красоту своей Дульцинеи, а нашего времени Дон Кихоты и видят, что их Дульцинея урод, а все бегут за нею». (Письмо от 10 (22) июня 1856 года.)
