Потом бросилась к своему дневнику: что с нею? истерика, нервный срыв, грудная жаба, начало безумия? Грусть навалилась в связи с долгим отсутствием Льва Николаевича, который самым отталкивающим образом старчески влюблен в Черткова (влюбляться в мужчин ему было свойственно в юности!) и готов делать все, что тот пожелает. Чертков их разлучает. Этот хитрый, властный и бессердечный человек представляет себя близким другом Толстого и извлекает из этого выгоду. А ей остается безумно ревновать мужа к Владимиру Григорьевичу, чувствуя, что у нее отняли то, чем она жила сорок восемь лет. Ей представляются все возможные способы самоубийства: отправиться в Столбовую и там лечь под поезд, который «удобен» Льву Николаевичу для возвращения; она прочитала медицинский труд Флоринского, чтобы понять последствия отравления опиумом – сначала возбуждение, потом оцепенение, нет противоядия. И Чертков, без сомнения, может найти «удобным» запереть ее в психиатрическую лечебницу… Но убьет ли она себя или будет помещена в лечебницу, враг ее должен понести наказание за свои махинации – ему отомстит один из сыновей…
Приехав домой к десяти часам вечера, Толстой нашел жену в постели, охваченную нервной горячкой. Провел подле нее часть ночи и записал в тетрадь: «Нашел хуже, чем ожидал: истерика и раздражение. Держался не очень дурно, но и не хорошо, не мягко».
Несмотря на все усилия Льва Николаевича избежать новых споров и ссор, Софья Андреевна не упускала случая упрекнуть его в «любви» к Черткову, а после заливалась слезами. Однажды утром бросилась вниз по лестнице, Саша с Маковицким устремились следом и нашли лежащей на полу возле кладовой с пузырьком опиума в руке. «Один глоточек, только один глоточек», – повторяла графиня. Потом поднесла его к губам, как если бы хотела отпить, но не сделала этого. Саша намеревалась вырвать склянку из рук матери, но вдруг почувствовала отвращение.
Дочь была резка, доктор Маковицкий отчитал, и Софья Андреевна, осушив слезы, пообещала в будущем контролировать свои поступки. На другой день, двадцать шестого июня, попросила мужа дать ей прочитать записи в его дневнике, касающиеся событий последнего времени. Тот неохотно согласился. В глаза ей бросилась запись от двадцатого июня: «Хочу попытаться сознательно бороться с Соней добром, любовью». Что это значит? Почему – бороться с ней? Разве сделала ему что-нибудь плохое?
Софья Андреевна отказывалась слушать любые объяснения и потребовала сказать, где дневники за последние десять лет. Припертый к стене, Толстой признался, что у Черткова. Жена попыталась выяснить, где тот хранит их. Лев Николаевич ничего об этом не знал. Она выскочила в сад под дождь, вернулась до нитки промокшая. На предложение Толстого переодеться, запричитала, что не станет, пусть лучше простудится и умрет, что именно этого все желают, что у нее случится удар…
Лев Николаевич не спал всю ночь, на следующий день изучал книгу психиатра Корсакова. На каждой странице находил подтверждение Сониной болезни. «Сумасшедшие всегда лучше, чем здоровые, достигают своих целей. Происходит это от того, что для них нет никаких нравственных преград: ни стыда, ни правдивости, ни совести, ни даже страха». Толстой опасался реакции жены на известие о пребывании – пусть временном – Черткова недалеко от Ясной. И все время откладывал разговор. Двадцать седьмого вечером из Телятников вернулся Булгаков с сообщением, что Владимир Григорьевич прибыл туда со своей матерью. Софья Андреевна запаниковала, решила увезти Левочку подальше от его пагубного влияния и попросила мужа сопровождать ее в Никольское к сыну Сергею, день рождения которого близился. Одновременно попросила изменить в рассказе «Нечаянно» описание жены героя, внешне похожей на нее. Толстой покорно согласился, и брюнетка с блестящими глазами стала блондинкой с голубыми.
Отъезд в Никольское назначен был на двадцать восьмое. С утра, когда все в доме еще спали, в Ясной появился Чертков. С собой у него было письмо для Софьи Андреевны, с помощью которого он надеялся смягчить ее: «…я слышал, что последнее время Вы выражаете ко мне неприязненное чувство. Я не могу поверить, чтобы это Ваше чувство ко мне было бы чем-нибудь иным, как временным раздражением, вызванным какими-нибудь недоразумениями, которые при личном свидании очень скоро улетучились бы, как постороннее, наносное наваждение. В лице Льва Николаевича слишком многое – и притом самого лучшего, что у нас обоих есть в жизни – нас с Вами связывает, и связывает глубоко и неразрывно». Чертков собирался вручить послание слуге для передачи Софье Андреевне, когда его из окна заметил Толстой, вышел, обнял и увлек на прогулку. За разговорами с любимым учеником не обратил внимания, что направляются они в сторону Ясенок, а не к станции Засека, куда должно было выехать семейство. Когда Лев Николаевич вернулся домой, жены уже не было. Ему пришлось догонять ее в коляске Черткова, извиняться с видом напроказившего школьника и смириться с дурным расположением духа супруги. Во время путешествия по железной дороге она не спускала с него глаз, когда тот выходил на остановке, чтобы размять ноги, следовала за ним, повторяя, что иначе он останется на перроне.
В Никольском было слишком много народа, чересчур шумно, измученный Толстой сожалел о своем приезде. Хотя графиня, всегда внимательная к тому, что станут говорить окружающие, вела себя в высшей степени любезно. Но по возвращении в Ясную тридцатого июня вновь вернулась к наболевшему – дневникам Льва Николаевича за последние десять лет. Визит Черткова первого июля вывел Софью Андреевну из себя: когда она видела этого человека, кровь начинала кипеть, исчезало всякое понятие о приличиях. Он же оставался холоден и корректен. Вечером, поздоровавшись с хозяйкой дома, Владимир Григорьевич удалился с Толстым и Сашей в кабинет писателя. Та была уверена – эти трое замышляют что-то против нее. Действительно, плотно прикрыв двери, отец, дочь и ученик обсуждали завещание и дневники. Вдруг Саша заметила, что на балконной двери пошевелилась занавеска – там, в темноте, напрягшись, стояла мать, которая босиком, чтобы не шуметь, прокралась к кабинету. Она возмущалась новым заговором против себя.
Лев Николаевич был сражен этим, Саше пришлось увести его в соседнюю комнату. Оставшись с глазу на глаз с Чертковым, Софья Андреевна, с ненавистью глядя на него, потребовала сказать, где дневники и по какому праву он их держит у себя. Владимир Григорьевич уступать не собирался и немедленно перешел в наступление – вся его любезность исчезла в один миг. Он резким тоном заметил, что графиня не имеет права вмешиваться в отношения между учителем и учеником: «Вы боитесь, что я вас буду обличать посредством дневников. Если б я хотел, я мог бы сколько угодно напакостить… вам и вашей семье… но если я этого не делал, то только из любви к Льву Николаевичу!» И, направляясь к двери, добавил, что «если бы у него была такая жена, он застрелился бы или бежал бы в Америку!»
[665]
Софья Андреевна не дала ему уйти и потребовала, чтобы он в присутствии ее дочери и мужа пообещал хранить дневники, пока их у него не потребуют. «Хорошо, – согласился Чертков, – только не вы, а Лев Николаевич». И немедленно составил расписку: «Дорогой Лев Николаевич. Ввиду вашего желания получить обратно от меня дневники ваши, которые вы мне передали для исключения из них указанного мне вами, я поспешу окончанием этой работы и верну эти тетради, лишь только окончу эту работу».
