«Что вам угодно?» – спросил князь.
Николай Гоголь, держа шапку на животе, собрался духом и промолвил:
«Я желал бы поступить на сцену и просить ваше сиятельство о принятии меня в число актеров русской труппы».
«Ваша фамилия?»
«Гоголь-Яновский».
«Из какого звания?»
«Дворянин».
«Что же побуждает вас идти на сцену? Как дворянин, вы могли бы служить».
«Я человек небогатый, служба вряд ли может обеспечить меня, мне кажется, что я не гожусь для нее, к тому же я чувствую призвание к театру».
«Играли вы когда-нибудь?»
«Никогда, Ваше сиятельство»
«Не думайте, чтоб актером мог быть всякий: для этого нужен талант».
«Может быть, во мне какой-нибудь талант».
«Может быть! На какое же амплуа думаете вы поступить?»
«Я сам этого теперь еще хорошо не знаю; но полагал бы – на драматические роли».
Князь окинул его глазами и с усмешкой сказал:
«Ну, г. Гоголь, я думаю, что для вас была бы приличнее комедия; впрочем, это ваше дело!»
[48]
Он тут же дал указания Мундту о том, чтобы инспектор русской труппы А. И. Храповицкий испытал Николая Гоголя и в ближайшие дни доложил.
Аудиенция состоялась утром в Большом театре. Сам А. И. Храповицкий был большим поклонником классической декламации. Он принял Николая Гоголя в своем кабинете, где также находились и некоторые актеры труппы. Перед присутствующими специалистами неофит потерял последние остатки своей уверенности. Поскольку Николай Гоголь не подготовил заранее никакого текста, то Храповицкий предложил ему почитать монолог Ореста из «Андромахи» Расини в переводе Хвостова. Уткнувшись носом в брошюру, Николай Гоголь с таким робким и вялым тоном читал тяжеловесные стихи Хвостова, что Храповицкий только морщился и прерывал его через каждые две минуты. За трагедией последовал комедийный отрывок из «Школы стариков». Но и его прочтением новичок совершенно не порадовал своих слушателей. Свой приговор Гоголь явственно увидел в глазах ареопага. Неужели он действительно не обладает никаким талантом, или петербургская атмосфера его так парализовала? Храповицкий обмолвился для вежливости в адрес Николая Гоголя тремя дежурными фразами. До этого, несколькими месяцами ранее, Николай Гоголь также неудачно попытался представить для постановки две комедии своего отца, написанные на украинском языке: «Собака-овца» и «Пароссийский роман». Невзирая на это, он твердо решил, что чего бы ему ни стоило, но он все-таки осуществит свою мечту о театре. Единственный предмет, необходимый для этого, был письменный стол.
Андрей Андреевич Трощинский не бросал слов попусту. 15 ноября 1829 года Николай Гоголь получил место в министерстве внутренних дел в департаменте государственного хозяйства и публичных зданий с более чем скромным жалованием – пятьсот рублей в год. Таким образом, он влился в серую толпу мелких служащих. Взвесив все за и против, он предпочел не отказываться от этого предложения, решил его бесперспективному варианту возвращения в семью и проведения остатка своих дней в Васильевке. В связи с этим он пишет своей матери:
«Взявши свое место в сравнении с местами, которые занимают другие, я тотчас вижу, что занимаемое мною место есть еще не самое худшее, что многие, весьма даже многие захотели бы иметь его, что мне только стоит удвоить количество терпения, и я могу надеяться получить повышение; но зато эти многие получают достаточное количество для своего содержания из дому, а мне должно жить одним жалованием. Теперь посудите сами, сокративши все возможные издержки, включая только самые необходимейшие для продолжения жизни, никого никогда у себя не принимая, не выходя никогда почти ни на какие увеселения и спектакли, отказавшись от любимого мною развлечения – от театра, и за всем тем я никаким образом не могу издерживать менее ста рублей в месяц: сумма, с которою бы никто из молодых людей не решился жить в Петербурге… Хорошо, что я еще имел все это время такого редкого благодетеля, как Андрей Андреевич. До сих пор я жил одним его вспомоществованием. Доказательством моей бережливости служит то, что я еще до сих пор хожу в том самом платье, которое сделал по приезде своем в Петербург из дому, и потому вы можете судить, что фрак мой, в котором я хожу повседневно, должен быть довольно ветх и истерся также немало, между тем как до сих пор я не в состоянии был сделать нового не только фрака, но даже теплого плаща, необходимого для зимы. Хорошо еще, я немного привык к морозу и отхватал всю зиму в летней шинели. Деньги, которые я выпрашивал у Андрея Андреевича, никогда не мог употребить на платье, потому что они все выходили на содержание, а много я просить не осмеливался, потому что заметил, что я становлюсь уже ему в тягость. Он мне несколько раз уже говорил, что помогает мне до того времени, только пока вы поправитесь немного состоянием. И вы не поверите, чего мне стоит теперь заикаться ему о своих нуждах. Теперь, в добавку, он располагает ехать в мае месяце совсем из Петербурга. Что мне делать в таком случае? Теперь остается спросить вас, маменька: в состоянии ли вы выдавать мне в месяц каждый по сто рублей?»
Написав эту цифру, рука Николая Гоголя замерла на время, повиснув без движения над бумагой. Не слишком ли он перебрал в своей просьбе? Может, будет достаточно и восьмидесяти рублей… Ничего ж не стоит дописать в письме еще одно или два слова в свое оправдание. И он снова принимается сочинять историю, в сущности меняющую первоначальное изложение. Небылицы одна за другой исходят из-под его пера. И хотел он этого или нет, но они представлялись более правдоподобными, чем сама действительность:
«В самое это время, когда я хотел оканчивать письмо мое к вам, посетил меня начальник мой по службе с не совсем дурной новостью, что жалованья мне прибавляют еще двадцать рублей в месяц. Итак, я снова спрашиваю вас, маменька, можете ли вы мне выслать по восемьдесят рублей в месяц…»
[49]
И как бы в обоснование своего «рэкета» он приводит табличку его доходов и расходов за январь месяц 1830 года:
Январь.
Приход. Расход. Получено жалования
За квартиру – 25 р.
м. Январь – 30 р.
На стол – 25 р.
От Андрея Андреевича
На дрова – 7 р.
полученных осталось – 50 р.
На сахар, чай и хлеб – 20 р.
Выручил за статью, переведенную с французского: О торговле русских в конце XVI и начале XVII века для Северного Архива – 20 р.
На свечи – 3 р.
Водовозу – 2 р.
За перчатки заплачено – 3 р.
Прачке – 5 р.
