Они поднялись по тропинке на пустующую туристскую стоянку с чернеющим пятном залитого ночным дождём костровища. Змей вёл Колюшку, подталкивая вперёд ручищей за шею к ближайшему широкому стволу многолетней берёзы.
Он поставил Колька спиной к ней и присел перед ним, покачиваясь на корточках, как будто что-то обдумывая, готовясь к делу. Но нужда пересилила.
– Ты постой… Я щас…
Змей отошёл немного в сторону к краю оврага, достал инструмент и начал справляться.
Он уже поворачивался к Колюшке всем своим противным и жутким в это мгновение лицом, когда левая нога его вдруг провалилась под мягким и сырым лесным дёрном, и он стал заваливаться на бок, падая вниз, в овраг.
– Ай, сука!.. Она меня укусила!!!
На жуткий визгливый крик к пустующей стоянке прибежала Нинка. Бросилась в овраг – спасать укушенного гадюкой пахана.
Колька стоял у берёзы и трясся от страха. Надо было что-то делать… Бежать! Бежать скорее!!!
И он так рванул по тропинке в гору, так почесал лесом прочь от этого проклятого места, что не чувствовал даже, как по лицу хлестала крапива, царапали бока и ноги торчащие коряги и острые сучки, а ноги то и дело проваливались в мокрый и скользкий мох. Он задыхался, но бежал – бежал не оглядываясь.
Глаза были навыкате, и дышать невмоготу, когда он очутился на краю опушки, на Красной горке с молоденькими сосенками, откуда открывался вид на расположившуюся в низине родную деревушку.
– Спаси Господи! – выдохнул Колюшка и из последних сил покатился под гору к деревне. В лицо, залитое потом, горячо светило клонящееся к горизонту беспощадное солнце.
Бабушка встречала его на краю деревни ивовым прутом и слезами.
– Где же ты был, сукин сын?! – и хлестанула его один раз небольно по заднице.
– Ба, я больше не буду! Больше не буду! Не б-у-д-у!!!
И он, рыдая от боли и радости, что вернулся к своим, побежал домой.
Мать плакала на скамейке у дома, утирая лицо уголком цветастого платка, упавшего с головы на плечи.
– Колюшка, милый, ты куда пропал?!
Он прижимался к матери, припадая к её тёплым ногам, и плакал вместе с ней. Бабушка, посапывая носом, стояла рядом и нервно курила свой «Беломор».
Через час всё успокоилось. Усталое солнце уже закатывалось за макушки дальней дубравы, когда они пошли с мамой на речку. Купались вместе в тёплой, парящей туманом реке на пляжике. Мама плавала далеко, а он барахтался в песчаном лягушатнике.
Когда стемнело, пришёл дед Андрей. Принёс ключ от нового замка, на который запер пригнанную с той стороны реки лодку. Рассказал, что мужики на той стороне видели, как на лодке переправлялся с девкой хромающий на левую ногу уркаган. И что взяли их в тот же день на железнодорожной платформе милиционеры. Так как уже разыскивали их в наших местах.
Дед Андрей только покачал головой, глянув на разинувшего рот Кольку, и не спеша пошёл домой, шлёпая безразмерными валенками в галошах.
Весь в зелёнке, усталый и счастливый, Колька заснул крепким сном, пообещав себе больше никогда не врать своим.
Про этот случай он рассказал им только перед Новым годом, когда пекли пироги к празднику – месили тесто, заправляли начинку, сидя у пышущей печки. За окном завывала вьюга.
Не хотелось Кольке встречать новый год со старыми грешками. Ведь он уже стал совсем взрослый, когда в сентябре чистенький, одетый с иголочки в новую школьную форму и с хрустящим кожаным ранцем за спиной пошёл учиться в первый класс.
Фатим, почему так?
Строили Москву. Где я только не работал. После окончания профтехучилища, отслужив в армии, пошёл монтажником башенных кранов в домостроительный комбинат. Затем был сварщиком. А когда познакомился с Чувашом, наша строительная бригада ютилась в бытовке у Ваганьковского кладбища.
Помимо основной работы – мелкого ремонта оград и перил, укрепления старых стен и прочей жэкэхашной нуды, подхалтуривали на могилках, беря у частников кое-какие заказы.
Чуваш по имени Василий работал у нас в бригаде подсобником, бегал за водкой и закуской. А мы с Кузьмой и Леонидом кудесничали «на грядках». Платили нам наличными сразу по окончании халтуры. Мы платили «налог» местным бандитам, и те оставляли нас в покое. Чуваш нажарит картошки на самодельной электрической плитке. Зимой топит печь-буржуйку, чтобы было уютно после окончания трудного рабочего дня. Переодевались и радовались, что у Чуваша всё ладно, всё по теме.
В этом году лето было жаркое. После дождливого мая в июне Москву засыпало щекочущим носы тополиным пухом, и стало трудно с водкой. Зато появился американский спирт «Рояль». Вырви глаз. И Чуваш стал его разводить по технологии. В спирт лил воду. Пятьдесят на пятьдесят. И ждал, когда пройдут в бутылке химические заверти и можно будет предлагать мужикам.
Тёплое пойло разрывали после очередной халтуры за маленьким фанерным столиком перед вагончиком, чтобы и дальше пёрло, чтоб не на одну зарплату жить.
– Скажи, Фатим, – обращался ко мне Василий, когда богатырь Кузьма уже хрустел головкой зелёного лучка с ближайшего рынка, которым торговали с прилавков местные «колхозники» армяне, а тощий Леонид садил сигаретой, – а почему меня бабы не любят?
Закусывали третий стопарь жгучки. Чуваш пьянел быстро. С его небольшим росточком и щуплостью много не надо было. Поэтому расходиться ему не давали. Наливали меньше всех. Он сначала обижался. А потом, когда несколько раз просыпался в неизвестных местах, обобранный до нитки и без документов, понял, что коллеги желают ему добра. И не возникал больше.
– Маленький, да? Худой, да? Злой я разве?
Я утешал Чуваша. Говорил, что просто не встретилась ему ещё его любовь. Что придёт время и всё у него будет. И баба. И семья. И дети. И свой дом. Врал ему. Но врал уверенно. Потому что сам был дурак, сам верил, что каждый должен быть счастлив по-человечески.
По-человечески в реальности была у самого жена не подарок. Да сынок давал прикурить в свои восемнадцать. Пьянствовал с дружками. Надо было откупать от армии. Жена даже в ноги мне падала. Дать денег. Отмазали. С шизофренией. И кучей денег врачам и военкому.
Леонид докурил. Встал со своего места. Взял пластиковый дипломат.
– Я, ребята, кажись, напился. Пойду. В электричке ещё два часа трястись.
Леонид, закурив, ушёл, а Василий в который уж раз начал вспоминать свою Олёну из Полтавы:
– Эх, моя любовь тама-та осталась. На Украине. Рядом с частью, где служил. На краю села жила. Грудь – шо две планеты. Как прижмёт на сеновале – того гляди задохнёшься меж ими. Я ей сено косил. Она со мной в игрушки играла. Я ей воды наношу – она со мной опять шалить. Потом меня арестовали. Я с командиром из-за гуся поругался. Играли взводом в футбол с местными после сбора урожая. Мы канистру бензина поставили. А они притащили живого гуся. Я на воротах стоял. По пенальти мы выиграли. Они нам гуся отдали. Мы на радостях бензином их педики заправили. Забили гуся. Стали на костре печь. Кто-то горилки притащил. И тут командир. Гуся вернуть. Горилку выбросить. Меня, как взводного, на кичу. На кичу! Олёна плачет. С меня ремень снимают и полотенце через шею вешают. Семь суток ареста. А на киче ещё подрался с одним припадочным из-за места. Отправили на гарнизонную кичу ещё на три месяца. Потом в другую часть. Не видать мне было Олёны…
