— Тридцать восемь и восемь, — точно определяет он. — Вот увидишь, Элла, завтра будет как огурчик.
— Папа жульничает! — зашелся Малыш. — Он берет и кладет ту же карту!
— Ой, ой. — Отец сделал вид, будто только очнулся. Все засмеялись.
Едва я нырнул в постель после бенефиса у Краузеров, прибежала мама — но только чтобы убедиться, тут ли я, поцеловать меня и наказать Малышу не спускать с меня глаз. И с тем исчезла. Малыш улыбался мне:
— Даже здесь было слышно!
Потом он с ужимками рассказал, что я в бреду такого наговорил, даже мама усмехнулась! Маленький нахал катался от восторга по полу и издевался:
— Слышал бы, что ты нес!
После родители с Ниной вернулись от Краузеров. Мама расцеловала меня и во всеуслышанье объявила, что мое выступление стало последней каплей, что Лаура остается — благодаря мне. Я нисколько не удивился. Для того и выступал! Меня уложили. Карты убрали. Спички рассовали по коробочкам с нашими именами. Пора спать. Весь горячий, но довольный, смежил я веки — и тут же рухнул в кошмар! Синьора Зингони! Она влезла даже в полудрему, уселась на фиолетовый стул и отчеканила:
— Я все слышу, Федерико. Все!
8
Я проветривался на терраске, до подмышек закутанный в грубый серый плед. На столе передо мной альбом. Лист за листом изрисованы тонкими, вроде бестолковыми черточками, но на самом деле они складываются в квадраты, расположенные волнами. Над головой шелестят необлетевшие темные виноградные листья, лозы, увившие железные пролеты, драпируют террасу под нору. На стуле у стены устроилась тетя, тоже в одеялах, руками в черно-белых узорчатых варежках держит книгу. И все время косит в мою сторону. Я под надзором.
Ландшафт отступил от серого каменного домишки с террасой, где мы проводим время, оставив его прыщом наливаться на голой гряде. В долине поля мешались с орешниками, а ближние окрестности походили на лоскутное одеяло: чересполосица виноградников, оливковых рощиц, расчесанных полей и перелесков. Тут, там красовались праздничными тортиками игрушечные хуторки, а на северо-востоке горизонт подпирали башни Сан-Джимигнано. Пахнет морозцем и сжигаемой стерней, в лесках хлопают охотничьи ружья. Кажется, они препираются на повышенных тонах или предупреждают друг дружку: сюда не суйся! Только оливковый, кобальтовый, ядовито-желтый и разные коричневые цвета мне и нужны.
— Мальчику необходимо побольше воздуха, прогулки и покой, — прописал dottore Берци, присев на моей кровати. — Перемена обстановки не повредит. Судя по вашему рассказу, мы имеем дело с запоздалой реакцией, то есть случившееся — результат культурного шока, наслоившегося на подвижность детской психики. — И он улыбнулся мне: — Да уж теперь мы как-нибудь справимся с тем, что тебя мучает. Вот увидишь! — И снова маме, тихо, через мою голову: — Можно вас на пару слов в коридор, синьора?
Карандаш вильнул по бумаге, раз, другой, все — я мну нижнюю губу. Где-то далеко гудит автомобиль.
— Апчхи!
И сразу тетин голос из подушечного муравейника над стулом:
— Фредюшка, ты замерз?
— Угу, — шморгнул я носом.
— И я тоже. Пойдем в дом. Собирай свои вещи.
В нашем пристанище внизу две комнаты и кухня, и еще сколько-то наверху, но туда мы не ходим. Кухня, как сказала тетя маме по телефону, «очаровательно простая». Посредине скамья, каменная раковина, сливающая через дырку в полу, насос после изматывающих мучений разражается тонюсенькой капелью ледяной воды, ржавая плита и над жуткого вида тумбочкой висячий шкаф с разрозненными треснувшими тарелками и стаканами с отбитыми краями. Гостиная лучше. Стены оштукатуренные, холодные, все путем, правда тяжелая, темно-коричневая мебель создает налет интимной солидности, необъятная кровать в спальне украшена кружевным покрывалом и резьбой из папье-маше под дерево. Самое замечательное — камин в гостиной, настоящий, массивный, и огромная, до потолка, поленница, закрывавшая добрую часть стены. В камине постоянно поддерживается благородный огонь, и рыжие языки лижут закопченные камни. Настоящий рыцарский зал. Мы с тетей, устроившись в огромных стульях и уперев ноги в каминную решетку, чувствовали себя в нашем замке в полной безопасности, все висячие мосты подняты, и никому из врагов не поддадутся неописуемо высокие и неохватно толстые стены. Замок принадлежал знакомым синьора Занфини.
У тети отпуск на целую неделю. И целую неделю мы пробудем здесь. Значит, в запасе еще четыре полных дня, и тетя со смехом рассказывает, что ей советовали жечь как можно меньше дров. «Скажите сразу, — спрашивала тетя. — Вам нужна живая учительница танцев или свежезамороженная?» Между нашими стульями у огня стоит овальный столик, заваленные картонными кусочками, потому что тетя обожает собирать из них картинки, и мы занимаемся этим вместе. Слава Богу, у нас в запасе еще пара таких игр, потому что тетя щелкает их, как орешки. «Видел бы ты, Фредюшка, какие игры продавали до войны в Лейпциге. Некоторые бабушка собирала неделю!» Презрительно скривившись, она быстро поставила на место одну за одной несколько карточек этой жалкой примитивной пародии, «самой сложной из того, что Флоренция может предложить любителям пазлов». Мне был доверен простейший участок внизу справа, и я мучился с ним. Боюсь, я недостаточно сконцентрировался, потому что тетя всегда говорит: «Составление картинки из фишек требует полнейшей концентрации. Нужно видеть возможности каждого кусочка, помнить их, знать, где он лежит, чтоб, когда понадобится, быстро найти».
Мы с тетей не трещим без умолку. То она бросит два-три словечка, то я что-нибудь расскажу. Она ни о чем не расспрашивает, не просит продолжать, если я вдруг замолкаю. Это даже обидно, как будто она вовсе не слушает меня, и от досады я немного приукрашиваю, чтобы подогреть тетино любопытство. Иногда, не довольствуясь изложениями, я оттачиваю свой дар сочинителя. Тогда тетина рука с очередной фишкой начинает подрагивать или застывает в воздухе, тетя смотрит на меня с любопытством, а я, досказав фразу, чувствую себя совершенно обессилевшим и надолго замолкаю.
Тетю не соблазняют даже последние события во Флоренции. Наверняка мама предупредила ее о «моем состоянии», и теперь она так же мало, как и все, понимает, как же себя вести. Вроде я здесь, чтоб поправиться, но не видя, чем я болен, она не уверена, что заметит и признаки выздоровления. У меня ничего не болит, температуры нет… Я малость тревожился, но в целом был весьма горд своей болезнью, которую даже почувствовать невозможно. Это вам не чумазые руки Джуглио, жертвами которых мы становились с завидным постоянством!
Пока тетя чистила картошку, я пытался разжечь плитку. Это дело очень тонкое, малейшее отступление от правил — и кухня моментально наполняется едким дымом. Экономя драгоценные дрова, я пускал в дело щепки и сосновые шишки. От шишек шел пряный дух, я пьянел. Нельзя сказать, что я уродился истопником, но папа подробно рассказал мне, как это делается, еще во Флоренции. «Понимаешь, — хмыкнул он, — любезная твоя тетушка совершенно не в счет для таких дел. Однажды после революции ее попросили подложить дров в печь, и она развела настоящий костер — во вьюшке!» Готовка тоже не относилась к ее основным достоинствам, да и магазин в крохотном местечке Сан-Домиано — пригревшемся в каком-нибудь километре от нашего дома вверх по склону — ограничивал кулинарные фантазии до самых примитивных.
