В Сан-Домиано мы ходим раз в день. Чтобы отоварить прописанный врачом моцион, мы стартуем в противоположном направлении и сначала шлепаем до Рассиано по дороге на Сан-Джимигнано, там мы поворачиваем направо и бредем вверх до унылого Монтауто, чтобы отсюда нехожеными тропками, перевалив через хребет нашего холмика, дотрюхать до Домиано. Здесь мы набиваем корзиночку самым необходимым и возвращаемся домой. Мы гуляем, взявшись за руки, но иногда я убегаю вперед или в сторону, прячусь, развлекаюсь, кидая в ручейки сосновые шишки. Ландшафт ребристый, как ледящая курица.
— Точь-в-точь фреска Лоренцетти, — определил я задумчиво, прищурив один глаз. Тетя только расхохоталась и потрепала меня по голове.
— Неплохой прогон, — говорила тетя о наших прогулках. Для натренированных ног танцовщицы расстояние шутейное, но шла она очень осторожно. — В труднопроходимых местах нужно в первую очередь думать о вывихе, — объясняла она и сама смеялась. — Вывих — ахиллесова пята любого танцора. — И опять заливалась смехом. Я шел за ней по дорожке и, затаив дыхание, смотрел, как ступают ее ноги. Они проверяют каждое местечко на надежность. И замирает сердце представить себе тетины аккуратные ножки изуродованными, с пяткой, торчащей там, где положено быть щиколотке.
Сегодня мы несколько раз встречали охотников. Они приподнимали шляпы и галантно приветствовали тетю — меня, ясное дело, никто не замечал. Кроме того раза, когда мы натолкнулись на трех человек сразу.
Мы застали их за обсуждением чего-то — с криками и жаркими проклятьями, но едва завидев нас, они расплылись в лучезарных улыбках и превратились в саму приветливость. Все трое в грубых вельветовых штанах с кожаными заплатками на заду, в высоких кожаных сапогах, с ремешками по бокам, объемистые куртки утыканы карманами и кармашками и перепоясаны на брюхе патронташем, как у мексиканских бандитов. В шляпах по фазаньему перу, а ружья или висят через плечо дулом вниз, или, разобранные, зажаты под мышкой. У одного садок, а в руках крошечная пичуга со спутанными лапками. И у всех троих изо всех карманов вытарчивают тощие птичьи шейки.
Они поздоровались, тетя остановилась узнать, на кого они охотятся. С явным неодобрением она задержала взгляд на маленьких, прелестных птичках.
— Что они говорят? — спросила она меня.
Ее итальянский мог бы быть лучше. В основном тетя прекрасно обходилась французским. Я тоже не особо понимал этих охотников, они говорили не по-флорентийски, а на каком-то диковинном диалекте, сплошь из странных звуков. Я выуживал только отдельные слова и с их помощью плел перевод, который все же не был взят совершенно с потолка. Во всяком случае, вид у всех был крайне довольный, и те, кому случилось что-то понять, и те, кому не удалось, кивали с равным энтузиазмом.
На всякий пожарный я, как всегда, стоял чуть поодаль, чтоб ничья рука не смогла потрепать меня по волосам, — их оживление по поводу моей рыжины не ускользнуло от меня.
Только мы от вступления перешли собственно к беседе, как совсем рядом грохнул выстрел, и с куста боярышника с шелестом полетели листья.
— УУХ, — завопила троица хором, посылая изощренные проклятия туда, откуда стреляли.
Через некоторое время появился четвертый. Совсем парнишка, толстомордый, можно сказать без подбородка, зато коротконогий и с отвислым животом. Чтобы отвлечь внимание от этих малозначительных недостатков, он нес перед лицом усы. Таких огромных я сроду не видел! Все четверо кричали и хохотали: видно, они посчитали, что устроили показательное выступление специально в нашу честь! Мы поспешно ретировались, и тетя все не успокаивалась, причитала себе под нос:
— Сумашуны! Никакие они не охотники! Федерико, лучше идти так, чтоб нас было хорошо заметно.
— Mon Dieu! — охнула тетя и потянулась за стаканом с водой. Она только что отведала в Сан-Донато местного вина.
— Наверняка этого года, — определила она.
— Попробуешь?
Я взял стакан.
— Salute! — Мы чокнулись. Я пыжился изо всех сил, но слезы все-таки навернулись на глаза.
— Все в порядке, — сказал я — и нам стало смешно.
На улице темно, как в погребе, дождь хлещет и наверняка сшибет последние виноградные листья на террасе. Тетя прислушалась. В дымоходе завывает, иногда пламя отклоняется в комнату.
— Ночью будет буря. Ты хорошо запер? — спросила она. Мы сидим у камина, у каждого на палочку наколот кусок мяса. Потому что сколько я ни бился, но плиту так и не сумел разжечь.
— При дворе Генриха XIII ели так. — С этими словами тетя впилась в свой кусок. По подбородку потек сок. Ну и вид! Я тоже откусил и принялся жевать. Жую, жую, мясо как будто пухнет у меня во рту. Раскаленной вилкой тетя выкатывает пекшуюся на углях картошку. Она черная от золы. Между нами стоит плошка с помидорами, приправленными оливковым маслом, их мы едим руками.
— Почитаешь вечером еще про мушкетеров?
— Как хочешь.
Между нами вспученными длинными шмотками ложится молчание. Тетя смотрит в огонь. Я за ней наблюдаю. Мне кажется, лицо ее все время меняется.
— О чем ты думаешь? — не выдерживаю я.
— Обо всем понемногу. Об ученицах, например.
— А что о них думать? — И тут же признался себе, что за весь день ни разу не вспомнил о Мирелле!
Тетя вздохнула:
— Какой-то ты смешной, Федя. Многие из этих девочек очень, очень способные. Им нужно заниматься танцем всерьез, но им придется оставить занятия.
— Оставить занятия. А почему?
— Потому что они из хороших семей, а в Италии девушки из хороших семей не должны связывать жизнь со сценой. И все. — Она коротко, тяжко хохотнула.
— Но ты же связала! Разве ты не из знатной семьи?
— Со мной совсем другая история. Была революция, к тому же твой дед принадлежал к радикальной интеллигенции и считал себя выше таких предрассудков. Но в мое время — до революции — и в России было точно так.
Я отказывался верить.
— Ну почему? — хотелось мне понять.
— Потому что раньше у танцовщиц была дурная слава. Считалось, что они легкомысленны.
— Это что значит?
— Что они любят развлечения, бывают на праздниках в обществе молодых мужчин, без компаньонок.
— Компаньонка?
— Так называли маму, или приживалку, или какую-нибудь родственницу, пожилую. Другую женщину. Тогда все было не так просто.
— Ты тоже ходила в такие заведения без компаньонок?
— Нет, Федерюшка, я тогда была совсем маленькая и ни на какие праздники, никуда не ходила. — Тетя рассмеялась и поцеловала меня.
— А потом?
— А потом революция. Мы все потеряли. И уехали в Норвегию, к маминой родне.
— И ты стала танцевать?
— Куда там. Норвежские родственники были не в восторге от нашего появления, у нас ведь ничего за душой не было. Может, нам бы и помогли чуть-чуть, но при условии, что Никита станет учеником маляра, а я швеей. Раз потерял свои денежки — знай свой шесток.
