– …Понимаешь, был бы я дома, я бы закрепил жердь, а тут, видишь, сеять надо, пахать… Ну, не плачь, не плачь, Павлуня, ты, брат, сам знаешь… Вот она опять прилетит и накладет новых яичек… А мы с тобой, как только сев пройдет да потеплее будет, к областному врачу поедем… Ну перестань, брат…
Павлуня прижался мокрым лицом к щетинистой отцовской щеке.
– Папка, – глотая слезы, сказал он, – а она опять накладет яичек?
– Ну, конечно, новых накладет. Вот я сейчас тебя уложу и опять поставлю скворечник. Скворцы, они такие, обязательно новых яичек накладут. А летом обязательно мы к врачу поедем и ботинки тебе новые купим.
Пав луню уложили на печь, у него был жар. Отец вновь поставил скворечник. Но скворечник стоял одиноко, скворцы не прилетали. Они улетели куда-то очень далеко, может, за реку, и, наверное, прилетят только завтра.
Иду домой
Однажды я вычитал где-то такую мысль: с возрастом уменьшается вероятность человеческой гибели. Речь шла о детских болезнях, но не справедливо ли это вообще? Теперь, вспоминая детство, я отчетливо вижу, что это так и есть. В детстве у меня было больше опасностей, чем сейчас. Трагические случайности ежедневно подстерегали любого из нас, может быть, потому, что мы ничего не знали о них. Эти случайности забывались тотчас либо через несколько дней, а взрослые даже не подозревали о некоторых из них. Я тонул в детстве несколько раз, несколько раз падал с крыши, много раз так травился окисью углерода, что был на краю гибели. Сколько раз каждого из нас сбрасывали на камни и себе под ноги необъезженные или чем-то напуганные кони; сколько раз мы проваливались под лед на озере либо простужались так, что наши бабки заранее были уверены в том, что мы развяжем им руки и что в голодной семье не будет лишнего рта! А мы опять выживали, правда не все.
И все забывалось. Я хорошо запомнил только один случай. Но не потому, что он грозил мне гибелью, а из-за чего-то совсем другого… Сейчас, задним числом я осознал ту давно минувшую опасность, но вспоминается больше не ощущение опасности, а что-то совсем другое… Что это?
Мне было одиннадцать лет, когда отец погиб на фронте. Мальчишки помогали женщинам и старикам, чем только могли, иные из нас уже пахали на лошадях. Боронили, удили, косили, дергали лен, возили снопы, запасали дрова и грибы. Я был ленив и любил далеко не любую работу. Сейчас я подразделяю ее на три разряда: та, которую заставляли делать, а тебе не хотелось; та, которую начинаешь делать сам и тебе хотелось ее делать. И наконец, работа – игра, то есть как бы и не работа совсем. Взрослые частенько нас надували, подсовывая нам работу вместо игры, разжигая в нас дух мальчишечьего геройства и соревнования.
Больше всего я любил столярничать либо возиться с каким-нибудь механизмом. Хотя бы с той же веялкой. Уважал работу на лошадях и ненавидел дергать лен и пасти коров.
Коров в то лето почему-то пасли по очереди, постоянного пастуха не было. Их выгоняли далеко от деревни, в лесную поскотину. Когда подходила наша очередь, у меня еще дня за два начинала тоскливо болеть душа.
Был пасмурный августовский день, я пригнал коров в громадную, необозримо большую поскотину, то есть в лес, отгороженный от тайги ниточкой осека
[11]. В одной этой поскотине можно было легко заблудиться и проплутать сутки, тем более двенадцатилетнему мальчишке. Ко всему этому в лесу в то время водились еще и хищные звери. В любой день на стадо могли напасть волки или медведи. Они каждое лето губили скот, особенно личного пользования, потому что колхозных пасли по-настоящему. Я, конечно, хорошо уже знал, какой жуткий поднимется женский рев, если я «пропасу» чью-нибудь корову или телушку. А что будет, если медведь нападет как раз на нашу Березку? От одной этой мысли душа моя опускалась куда-то в пятки…
Я трижды на несколько колен пробарабанил на деревянной барабанке, то есть на доске, подвешенной на колышках.
Звук, звонкий и раскатистый в солнечную погоду, сегодня глох и терялся поблизости. Августовская хмарь висела над лесом. Тогда я покричал еще, поухал и начал бить зубом от бороны в железную барабанку. Это был старый плужный отвал, подвешенный на березе.
Коровы ходили где-то рядом, все было спокойно. Я пропас приблизительно до обеда, съел имевшуюся у меня картофельную рогульку, но не наелся и направился к осеку искать малину. Увлекшись ягодами, я перелез через осек: там был намного гуще малинник. Я отходил от осека все дальше и дальше, наивно предполагая, что он от меня по правую руку, и, забыв о том, что, хватая малину, я уже несколько раз повернулся вокруг своей оси. Ягод было очень много. Только наевшись досыта, я вспомнил про коров и побежал к осеку. Но странно! Осека на месте не оказалось. Я бросился обратно, пытаясь отыскать первоначальное место, однако вокруг был уже другой, еще более обильный малинник. Мне было уже не до ягод, я искал и не мог найти лесной осек.
В отчаянии я побежал вперед, но вместо осека наткнулся на лесной завал, перелез через упавшие деревья, закричал. Никто не отозвался, было тихо, только какие-то пичужки насвистывали в иных местах. Деревья стояли недвижные, в безветренной тишине копились сумерки. Я быстро пошел, стараясь держаться какого-то, как мне казалось, правильного направления. Лес вокруг становился все дичее и глуше. Теперь я окончательно понял, что заблудился. Опять в отчаянии повернул обратно, побежал, упал и заплакал от страха…
Не помню, сколько часов я брел и падал, падал и опять брел, но идти становилось все труднее, и сумерки становились все гуще. Заморосил дождь, лес начал тоскливо шуметь, а вокруг торчали одни коряги, стволы елей и вывороченные бурями корни. Под ногами был мох и болотина, поросшая редким хвощом. Потом пошли папоротники.
Я все шел и шел куда-то. Обуреваемый отчаянием и тоской, я уже не мог даже и плакать, жуткая дрожь то и дело поднималась откуда-то с поясницы и охватывала меня. Я уже ничего не соображал и по пояс в воде перешел какую-то речку, затем почуял такую усталость, что сел на кочку и окончательно потерял себя. Я плохо запомнил, что и как было со мной дальше. Моросил дождь, надвигалась ночь, и было так страшно, так тоскливо и жутко, что я опять, собирая какие-то новые силы, тупо пошел дальше, перелезал через какие-то корни и дерева, разрывая одежду.
Я уже совсем отупел и даже не мог плакать.
Лес, вернее тайга, тянулся на многие десятки километров во все стороны от нашей поскотины. Здесь погибали и взрослые бывалые люди, но это я осознал намного позже. Тотчас же у меня не было даже никаких мыслей, было одно ощущение отчаяния. Я шел и плакал, поднимался и шел опять, силы мои давно уже кончились, но появлялись какие-то новые, и я шел, ковылял снова. Вдруг во мхах обозначилась едва заметная, скорее всего глухариная тропка, и я так ей обрадовался, что, кажется, закричал и побежал по ней. Она становилась все заметней, я, не помня себя, вышел по ней на какую-то узкую, еле обозначившуюся дорогу. Да, это была дорога, пусть еле живая, но дорога, на ней были даже давнишние следы лошадиных копыт. И сознание снова вернулось ко мне. У меня появились какие-то новые силы, и я пошел по этой дороге. Куда же я шел? Мне казалось, что к поскотине… Я брел и брел, спускалась вокруг ночь, и вдруг лоб в лоб столкнулся с двумя старухами.
