– Кто этот юноша? – спросил Леонардо, обращаясь к стоящему около него миланцу. – Вот он садится в герцогские места, вот теперь улыбается, кланяется толпе… Неужели он…
– Герцог Джованни-Галеаццо Сфорца, племянник Лодовико Моро, – отвечал миланец.
Прекрасное, детски-простодушное лицо герцога невольно привлекло внимание Леонардо, и он вспомнил, что этот мальчик с детской душой, незлобивой и ясной, стоит поперек дороги властолюбивому Лодовико. И на сердце у него стало как-то нехорошо и жутко…
Но вот раздались незатейливые звуки дудки, лютни и органчика, и на возвышении появился человек в ярком костюме. Этот человек начал говорить скучнейший и длиннейший пролог. Речь его, впрочем, изобиловала всеми тонкостями и изяществом придворного языка того времени. Она была напыщенна и важна, а это должно было нравиться публике. Моро благосклонно кивал, а Галеаццо, не слушая запутанной речи декламатора, смотрел на крошечного горбунчика, шута своего дяди, который извивался у его ног, выкрикивая плоские и грубые шутки. Потрясая огромной шапкой рыжих волос и морща намалеванные брови, это жалкое, уродливое существо только и делало, что потешало герцогский дом. Шут был живой игрушкой, которая должна была всю жизнь смеяться и смешить других и на которую никто не мог смотреть серьезно. Когда он раз заболел и был при смерти, Лодовико с удивлением смотрел на страдания, корчившие тело несчастного горбунчика. Он спрашивал себя, как это могло случиться, что его шут страдает, как и все смертные, что он плачет. И Моро мог только сказать шуту:
– Неужели ты плачешь серьезно?
Галеаццо смеялся от всего сердца над уродливыми гримасами и кривляньями шута. Без таких шутов, впрочем, не обходился в то время ни один богатый вельможа, и чем он был богаче, тем больше содержал комедиантов, забавников, прихлебателей и уродов.
На эстраде появились актеры, разодетые в аллегорические костюмы. Был тут и златокудрый Феб, и крылатый Меркурий, и стройная Диана, и лукавый Амур, и прелестная, нежная Психея…
Перед глазами Леонардо раскинулось чудное небо с купами пиний и пальм, написанное руками лучших художников. Начались «морески» – представления, сопровождаемые медлительными, плавными танцами богов и богинь. Между актами давалась музыкальная интермедия на дудках, волынках, рожках, виолах, лютнях и маленьком органе.
Лодовико Моро всей своей фигурой выражал у довольствие, а лицо герцога Галеаццо не переставало блаженно улыбаться. Этот большой ребенок видел во всем только одну хорошую сторону и маленькое развлечение, на котором присутствовал в благодушном настроении его дядя, совершенно отодвинуло от него другую сторону Моро, так страстно желавшего его гибели ради своего возвышения.
Знатные французские рыцари, приехавшие в гости в Милан, смеялись от души над веселым и забавным балетом.
Кончились «морески», и началось состязание музыкантов. Некоторые из них давно уже прославились как искусные певцы и стихотворцы; иные состояли даже на жалованье при миланском герцогском дворе. Среди разряженной пестрой группы импровизаторов Леонардо особенно резко выделялся, благодаря своему скромному костюму и своеобразной серебряной лютне в виде конской головы, блестевшей у него на груди. Он остановился со спокойным достоинством и ждал очереди.
Царицей праздника была мадонна Цецилия Бергамини, дивная красавица. Она сидела в кресле на возвышении, как на троне, под золотым балдахином, и два пажа обмахивали ее белыми страусовыми опахалами. В своем белом парчовом платье, с бриллиантовой диадемой на пышных кудрях она казалась настоящей королевой.
Певцы пели о славе, о почестях, о любви к родине, воспевали красоту и добродетели Цецилии, доблести Лодовико Моро и молодость Галеаццо, и Цецилия с довольным видом качала своей прелестной головкой.
Но вот выступил вперед Леонардо и взял первый аккорд на лютне.
Струны затрепетали и прозвенели жалобно и нежно. Леонардо не воспевал ни земной красоты Цецилии, ни доблестей Моро, ни молодости Галеаццо. Он воспевал вечную нет ленную красоту вселенной, воспевал силу человеческого духа, творческой мысли, дающей возможность человеку приблизиться к Божеству. Песнь его звучала, вдохновенная и страстная, и он видел, как затуманилось грустью лицо Цецилии, как глубоко задумался Моро, а на глазах у Галеаццо выступили две крупные и светлые слезы. Отовсюду на него были устремлены восторженные и умиленные взоры миланских женщин, и Леонардо чувствовал, что во многие сердца он заронил светлую искру. Он был счастлив.
Когда певец кончил, о нем заговорили как о славном победителе в состязании. Всех поразила не одна песня, но и величественная фигура, и благородное лицо, и скромный костюм, и чудесная серебряная лютня.
Цецилия сделала знак рукой, и Леонардо приблизился. Он опустился перед ней на одно колено, как тоща было принято, и ожидал награды. Цецилия сняла с себя богатейший шарф ручной работы, шитый серебром, золотом и жемчугом, и положила его на плечи Леонардо, потом взяла лавровый венок, поданный ей церемониймейстером, главным секретарем Моро, Бартоломео Калко, и надела его на обнаженную голову певца. Продолжая ласково улыбаться, она отстегнула от своей груди драгоценный аграф, осыпанный жемчугом и рубинами, и приколола его к черному берету импровизатора. Леонардо почтительно приложился к ее руке, совершеннее которой он не видел ни у одной статуи…
Так получил он награду из рук царицы праздника.
– Я хочу вас поблагодарить за ваше чудное пение, мессер, – сказала ласково Цецилия, – и на будущий турнир избираю вас своим рыцарем.
Считалось большой честью быть рыцарем первой миланской красавицы. От нее, наверное, не отказался бы ни один из юношей, присутствовавших на празднике, и Леонардо видел, как зависть исказила лица его соперников.
Моро с отеческой лаской подозвал к себе Леонардо. Он сразу понял, что перед ним находится великая сила, способная еще ярче оттенить его собственное могущество, и решил всецело завладеть флорентийцем.
Но кто всего искреннее отнесся к импровизатору, – это юный герцог Джованни-Галеаццо. Его детское простодушное лицо светилось блаженной радостью, точно он внезапно увидел свет. Он не мог справиться с волнением и, наклонившись к Леонардо, сказал ему робко и тихо, точно стыдясь:
– Мессер Леонардо… Я так счастлив… я сегодня увидел Бога!
Леонардо пристально, испытующе посмотрел прямо в глаза Галеаццо. Ему хотелось понять этого мальчика, так странно поставленного судьбою рядом с коварным и ловким Лодовико Моро.
И Галеаццо, точно поясняя свои слова, сказал еще тише, устало закрывая мечтательные глаза:
– Я здесь так одинок, мессер… и… и все мне кругом кажется ложью и суетой… Сегодня я познал Бога, но не Того, Который сурово судит и карает, о Котором гремит в проповедях своих ваш флорентийский проповедник Савонарола, а Того истинного, светлого Бога, в Котором только и есть правда. И мне хотелось бы видеть вас чаще, мессер Леонардо…
Лодовико Моро, уловивший несколько отрывочных фраз из речи своего племянника, нетерпеливо стал прислушиваться. И под жестким, проницательным взглядом дяди глаза Галеаццо внезапно потухли, и он устало откинулся на спинку своего высокого стула.
