И вспомнила теперь герцогиня, как все последние дни перед злополучным балом сердце ее изнемогало от какой-то неведомой тоски, похожей на тяжелое предчувствие. Все темные дела, какие творила она одна и на которые наталкивала мужа, вставали перед ней укором. Забывалась ли она в тяжелом сне – ей грезился несчастный Галеаццо со своей детской беспомощной улыбкой и со взглядом немого упрека на бледном, страдальческом лице. Ах, этот призрак! Он не давал ей покоя… Тогда бежала она в монастырь Марии делле Грацие, любимую свою обитель, и плакала и молилась, ломая руки, и била себя больно в грудь, и на коленях ползла от порога церкви к порогу алтаря, как самая тяжкая грешница, и обещала богатые вклады в обитель… Но тоска не проходила. Тогда она вылепила из воска маленькое сердце и повесила его ночью, пробравшись одна в сопровождении старой няньки и мальчика пажа к Верчельским воротам, где стояло изваяние Скорбящей Богоматери. Святая Дева должна была за это унести из ее сердца тяжелую муку. Но и это не помогало. Тогда Беатриче, чтобы забыться, пустилась в море дикого, безумного веселья…
– Спасите меня! О Лодовико, прикажи им спасти меня! – шептала она теперь запекшимися губами. – Заплати им больше, больше, Лодовико, потому что я хочу жить!
И герцог молил докторов и плакал судорожно, по-детски, но все было напрасно. Герцогиня Беатриче, так подходившая к нему по складу своей души, умирала…
Наконец все было кончено… Моро вышел, шатаясь, и в дверях залы столкнулся с Леонардо. Он был бледен, как мрамор античной статуи, украшавшей залу.
– Она умерла, – сказал герцог глухо, – ее уже нет, мой Леонардо.
И внезапно, выхватив свой меч, он разломал его на мелкие куски и стал топтать их ногами…
– К черту! – закричал Лодовико в бешенстве. – Пусть теперь провалится Милан, когда ее нет!
И увидев перепуганных детей, которых вела за руку в комнату герцогини старая няня, он закричал с новым порывом ярости:
– Уведите их прочь, чтобы я не видел ничего, напоминающего мне ее!..
Дети заплакали, и даже маленький его любимец и наследник престола Максимилиан спрятал голову в колени няни.
Тело герцогини положили на высокий катафалк из парчи и серебра и разубрали его пышными цветами. Леонардо с толпой придворных пошел поклониться телу Беатриче. Она лежала на подушках, как живая, и художник искал в этом спокойно-наивном детском лице хотя бы одну маленькую черточку горечи, страха, раскаяния. Оно было безмятежно, как лицо праведницы… И Леонардо показалось в эту минуту, что честолюбивая женщина даже перед смертью едва ли сознавала, как обрызган кровью путь, по которому она шла вместе с Моро.
Пышно схоронили герцогиню… Барабанщики уныло отбивали дробь похоронного марша; впереди несли знамена из черного шелка… Рыцари с траурными хоругвями, с опущенными забралами, на конях, покрытых черными бархатными попонами, тянулись мрачным и торжественным шествием. Монахи несли в дорогих шандалах тяжелые шестифунтовые свечи, горевшие за упокой души Беатриче… На похоронах присутствовал весь двор, все чужеземные послы, бывшие в Милане… Беатриче похоронили в монастыре Марии делле Грацие, где у Сфорца был семейный склеп.
Уже несколько дней Моро не принимал пищи… После похорон герцогини он заперся в своей обтянутой траурными материями спальне, смотря недовольно и тупо на портрет Беатриче. Четырнадцать дней он не впускал к себе никого из друзей и рыдал, обхватив голову обеими руками…
На пятнадцатый день Моро приказал позвать к себе Леонардо.
Когда Винчи вошел, он не узнал герцога. Из кресел поднялся худой, как будто выросший на полголовы человек с безумно горящими глазами и горькой складкой в уголках плотно сжатых губ. Увидев Леонардо, герцог сразу вспомнил покойную Беатриче. Кто был неизменным и неистощимым исполнителем ее капризных затей, ее разнообразных планов? И сделав шаг вперед, Моро протянул руки и упал на грудь к Леонардо.
– О, мой Леонардо… – прошептал он голосом, от которого содрогнулся бы и камень. – Она умерла, умерла! Если б ты знал, как ужасно звучит слово «смерть». И я прошу тебя, Леонардо, сооруди мавзолей, достойный герцогини. Я не пожалею средств; я ничего не пожалею для нее, Леонардо!
И он опять зарыдал, склонившись на грудь художника.
– Я позволю себе предложить вашей светлости, – сказал Леонардо, – отправиться со мной в монастырь Марии делле Грацие. Ваша светлость посмотрели бы на мою «Тайную вечерю», и, кто знает, может быть, от этого на душе стало бы легче… Ведь я не раз убеждался, насколько благотворно действует на вас искусство…
Голос Леонардо, как всегда твердый и властный, подействовал магически на герцога. И они молча, вдвоем, без свиты, пошли в монастырь.
На стене трапезной в обители доминиканцев была написана эта удивительная картина, закрытая грубым холстом и еще заставленная лесами. Встретившийся монах в первый момент не узнал закрывшегося плащом герцога и угрюмо посмотрел на Леонардо: монахам давно уже надоели эти бесконечные леса. Герцог вслед за Леонардо взобрался на деревянные стропила и подмостки, и художник отдернул полотно.
Моро вздрогнул: перед ним были стол и стена, хотя и написанные масляными красками, но казавшиеся прямым продолжением трапезной. За столом поместилось одиннадцать человек. В них нетрудно было узнать апостолов. Только вместо Иисуса Христа и Иуды оставались белые пятна. Леонардо выбрал наиболее потрясающий момент Тайной вечери: когда Христос говорит ученикам: «Один из вас предаст Меня». Художник задался целью изобразить при этом страшном откровении душевные движения всех двенадцати апостолов, людей совершенно различных, и не впасть в однообразие. Это была трудная, невероятно трудная задача…
Первое лицо, которое поразило герцога, было лицо Иоанна. Русый юноша, с нежным и кротким лицом, дремал на груди Христа и вдруг пробудился при его словах от сладкой грезы. Любящая душа его содрогнулась от скорби… И глядя на это лицо, одухотворенное кроткой грустью, герцог почувствовал, как обильным потоком закапали из глаз его неудержимые слезы… И на сердце у него стало как-то тихо, точно оно смягчилось под влиянием произведения Леонардо.
Но внимание герцога привлекли и другие фигуры на картине Леонардо. Апостол Иаков, желчный человек небольшого роста, отскочил с распростертыми руками и с жестом, выражающим отвращение и ужас. Петр гневно спрашивал у Иоанна имя предателя; левая рука его протянута к Христу, правой он хватается за меч. С каждой стороны Христа апостолы группировались по трое, образуя из себя соответствующие целому группы. Кроткий преданный Андрей остолбенел. Иаков Алфеев, двоюродный брат Христа, сходный с Ним лицом, выражает изумление, тревогу за любимого учителя без малейшей капли желчи. Прекрасное лицо его и вся фигура отличаются спокойной простотой и величием. Привстав и опираясь обеими руками о стол, стоит апостол Варфоломей и, чтобы лучше понять услышанное, склоняется к Христу. Апостол Иаков Старший – воплощение гнева и негодования. Взоры его блуждают; поднятый палец как бы грозит предателю. Филипп с кроткою грустью, прижимая руки к груди, убеждает, что он невиновен. Матфей движением распростертых рук выражает свое изумление. Пораженный страшной вестью Фаддей поворачивается несколько к соседу Симону, который слушает его с христианским смирением мудреца.
