Леонардо пробрался на Марсово поле. Там тоже бродили беспорядочные пьяные толпы солдат и бродяг. Холодный, как всегда, он и теперь искал достойный предмет для своих наблюдений. Яркое пламя горящих домов зловеще озаряло гипсового колосса, который галопировал на своем великолепном коне. Пьяные бродяги хохотали во все горло. Они забавлялись тем, что по очереди кидали копья, стараясь попасть в лицо Франческо Сфорца, и Леонардо видел, как на гипсе остаются глубокие, непоправимые шрамы, как, откалываясь неправильными кусками, он рассыпается, обнажая гигантский железный остов. Дикая толпа уничтожала великое произведение искусства так же спокойно, как таверны или игорные дома, уничтожала на глазах его творца. Леонардо молча, с холодным спокойствием смотрел на эту картину, когда ему на плечо опустилась чья-то рука. Он так же устало, равнодушно обернулся назад. Перед ним стоял бледный, дрожащий Салаино.
– Что случилось, мальчик? – спросил Леонардо.
– Случилось! – закричал Салаино своим высоким, как у девушки, голосом. – Да разве вы не видите, как уничтожают эти негодяи вашего колосса, мессер?
– Ах, ты про это! Ну, вижу…
– Не пойму я вас, мессер. Вы смотрите так равнодушно…
– А что же мне делать? Лучшее оружие против неизбежности – спокойствие, Андреа. Что ж бы ты делал, если б был на моем месте?
– Я бы кричал, я бы бросился драться… я бы…
– И ты думаешь, что французские арбалетчики обратили бы внимание на твою детскую борьбу? Они только вместо колосса устроили бы мишень из тебя, и ты уже не мог бы после этого создать другого колосса.
На лице Леонардо, бледном и серьезном, застыла обычная непроницаемая улыбка. Салаино, побежденный этими беспощадными доводами холодного рассудка, тоскливо опустил голову. Он думал, что учитель какой-то особенный, точно весь сотканный из логики, без всякой примеси чувства. Это делало его похожим на могучего бога, но в то же время это было страшно. И точно угадывая мысли ученика, Леонардо проговорил тихо, почти шепотом:
– Чем больше чувства, тем больше страдания…
Они молча отправились домой. И кот да Леонардо с учеником вошел в свою маленькую рабочую комнату «студиоло», где встретил их нетерпеливо поджидающий Одноглазый, Салаино еще с большим удивлением, почти страхом, посмотрел на учителя. Лицо Леонардо было радостно. Оно все точно светилось счастливой, ясной улыбкой. Зороастро с торжеством показывал ему крыло летательной машины, которое, по его мнению, было теперь совершенно.
Он хохотал своим грубым заразительным смехом, сотрясавшим всю его массивную фигуру, и выкрикивал с лукавым видом:
– Ну и пустимся же на этих крыльях… ну и будет, я вам скажу, потеха!
Учитель внимательно и с любовью взглянул на стол, заваленный чертежами и приборами. Здесь было сделано им множество великих открытий, непостижимых уму обыкновенного смертного. Здесь он был богом; здесь он пережил величайшее счастье творчества. Легкомысленный, вечный ребенок Салаино с ужасом покосился на рабочий стол учителя, за который Леонардо уселся, как всегда, спокойно и просто. Там, на улицах, слышались ликующие крики, дикие вопли и стоны. Огненное зарево освещало зловещим полымем все небо, которое казалось кровавым; там разрушали высочайшее произведение Леонардо – статую Франческо Сфорца, а он мог спокойно углубляться в свои чертежи и вычисления. И ум его был ясен, спокоен и могуч. Салаино не понимал, что вся эта борьба, победа, унижение и слава – все это казалось Леонардо ничтожным перед великими законами природы, вечными, незыблемыми, непреходящими законами, которые он открывал.
Побежденный Милан безумствовал, со дня на день ожидая своего нового владыку – Людовика XII, короля французского. Наконец Людовик победоносно въехал в Милан. Тщедушный, невзрачный, с морщинистым, желтым, как пергамент, лицом, он не был похож на могущественного короля, завоевателя Милана. Его окружали принцы, герцоги, блестящие послы Генуи и Венеции… Потом потянулись страшные войска сына папы Александра VI, Цезаря Борджиа, герцога Валентинуа. Слава о них неслась далеко за пределами Италии. Их зубчатые громадные копья напоминали вооружение древних римлян; на плащах вокруг папского герба был вышит знаменитый дерзкий девиз их честолюбивого полководца, герцога Валентинуа: «Aut Ceasar, aut nihil!» («Или цезарь, или ничего!»). Это войско давно уже прославилось своей жестокостью и бесстрашием. Цезарь набрал его почти между всеми народами, воевавшими в Италии, предпочитая в особенности тех, которых преступления изгнали из рядов собственного войска. Один только он умел справиться с шайкой бродяг и негодяев. Цезарь, казалось, был создан, чтобы управлять этими завзятыми убийцами, одно имя которых приводило в ужас всю Италию. Безукоризненно красивое лицо Цезаря поражало своей зловещей бледностью, от которой блеск жестоких, черных глаз, загадочных и ужасных, как бездна, казался еще ярче.
«Цезаря можно отличить в какой угодно толпе по глазам, – говорили про него современники. – Ни у кого в мире не блестят они так ужасно, как у герцога Валентинуа».
Цезарь был союзником Людовика XII.
На другой день после приезда французский король спросил у своей свиты про достопримечательности Милана.
– В монастыре доминиканцев, – отвечали ему приближенные, – Санта-Мария делле Грацие, находится знаменитая фреска флорентийского художника Леонардо да Винчи «Тайная вечеря». Если угодно вашему величеству.
– Да, конечно, конечно, я хочу видеть произведение Леонардо…
Торжественно отправился Людовик в монастырь с пышной свитой, в сопровождении послов, принцев, герцогов, в числе которых находился и Цезарь Борджиа.
Монахи, усиленно и смиренно кланяясь, проводили знатных гостей в трапезную. Со стены смотрели святые лики апостолов и дивный образ Христа, во всей своей жизненной правде. Людовик не мог оторвать глаз от картины. «Тайная вечеря» в этот момент показалась ему заманчивее всех сокровищ Милана.
– Великолепно! – прошептал он. – Ведь это все живые люди! Не правда ли, герцог? – обратился он к Цезарю Борджиа. – Но вот что скажите: нельзя ли, выломав эту стену, увезти ее во Францию?
– Невозможно, ваше величество! – воскликнул Цезарь, и тонкие губы его сложились в едва уловимую презрительно-насмешливую улыбку.
Людовик слегка нахмурился.
– Спросите-ка об этом лучше самого художника, – надменно сказал он.
Послали немедленно за Леонардо. Но художник спокойно отверг эту затею, доказав всю ее нелепость. Фреска так и осталась в монастырь Санта-Мария делле Грацие.
А между тем ходили упорные слухи, будто Лодовико Моро готовится вновь овладеть своей столицей. Симпатии толпы изменчивы. Сегодня она любит, завтра ненавидит. Так было и с миланцами. Сначала они восставали против Моро и кричали «Да здравствует Людовик», потом, когда бесцеремонное хозяйничанье победителей им порядком надоело, они вспомнили добром проклинаемого Моро. Им показалось, что прошлое – рай, и они стали кричать:
– Долой французов! Да здравствует наш законный великий государь герцог Лодовико Сфорца!
