– Постой, Рафаэль! – перебил Сан Галло. – Посмотрим, какое чудо принес с собой мессер дель Сарто!
С невозмутимо-серьезным лицом Андреа дель Сарто развернул восьмигранный храм, утвержденный на колоннах. Вместо пола было большое блюдо студня, разделенного на клетки, наподобие мозаики. Его колонны – толстые сосиски и колбасы, казались сделанными из порфира; основание было из сыра пармезана, карнизы из сладкого печенья, а кафедра из марципанов. Посредине храма стоял аналой из холодного мяса с развернутым на нем служебником из вермишели, где буквы и музыкальные ноты обозначались зернами перца. Вокруг аналоя были размещены певчие – жареные дрозды с широко разинутыми клювами, как будто они тянули высокую ноту… Позади этих певчих два жирных голубя изображали басов, а шесть маленьких овсянок – дискантов…
Этот храм произвел такое впечатление, что послышались дружные крики восторга, и Андреа дель Сарто очутился в объятиях молодежи. Его начали качать, твердя на все лады:
– Превосходно, мессер Андреа, превосходно!
Но настоящий восторг ожидал веселую компанию впереди, когда она принялась уплетать чудесный пирог, с его основанием, колоннами, аналоем, басами, тенорами и маленькими дискантами-овсянками, когда гора пармезана, вермишели, сосисок и марципанов исчезла в здоровых желудках членов «Клуба Котла».
Только один мрачный и нелюдимый Микеланджело не принимал участия в этих невинных развлечениях и шутках: он одиноко держался в стороне от всех.
Было утро. Леонардо, как всегда, по привычке отправился в мастерскую Аньоло. С тех пор как он уехал из Милана, его материальное положение стало очень плачевным, и сегодня он во что бы то ни стало решил найти заказ. Неужели никому из богатых флорентийцев не придет в голову затея предложить ему, Леонардо, написать какой-нибудь портрет или маленькую Мадонну со святым своим патроном для фамильной капеллы? У Аньоло он, конечно, найдет себе заказчика.
Вдруг художника остановил чей-то знакомый голос, который тихо, меланхолически-грустно читал стихи. Леонардо остановился и прислушался. Ну да, читают божественного Данте и как раз то самое место, которое подало ему когда-то мысль набросать Беатриче, этот чистый образ неземного создания.
На одном из выступов церкви Марии дель Фьоре сидел человек, согбенная, разбитая параличом фигура которого показалась Леонардо знакомой. Когда этот человек поднял на Винчи свое строгое, измученное лицо, художник невольно отшатнулся. В глазах его не было жизни, лицо своею бледностью напоминало мертвеца, а горькие складки около губ придавали ему что-то безнадежно горькое.
– Сандро! – сказал Винчи мягко, и голос его дрогнул. – Так вот при каких обстоятельствах нам довелось встретиться! Старый друг Данте, и ты, конечно, с ним…
Глаза Боттичелли не выразили ничего; губы его слегка дрогнули.
– С тех пор как великий пророк Савонарола умер, – проговорил он глухо, – я не нахожу ни другого чтения, ни другого занятия, как сидеть над Данте, делать к нему рисунки и пояснения. Все остальное для меня и мелко и неинтересно. Только эта книга есть истина, как истиной было огненное слово Савонаролы. Его уже нет, и в этом занятии, – он указал на Данте, – и мое призвание.
Леонардо опустил голову.
– А Креди? – спросил он грустно. – Что Креди?
– Ты хочешь его видеть? Он теперь там.
Сандро торжественно и благоговейно указал рукой на видневшиеся вдали мрачные очертания монастыря Сан-Марко, настоятелем которого был еще так недавно Савонарола.
– Ведь Баччоделла Порта, ты знаешь, поступил в число братии Сан-Марко. Сегодня Креди у него. Они часто видятся друг с другом. Хочешь, я проведу тебя к ним?
И Боттичелли поднялся, молчаливый и серьезный. Эти два когда-то горячо любившие друг друга человека шли теперь рядом, как чужие, и испытывали неловкость, не зная, о чем говорить.
Так молча прошли они несколько улиц и вступили под сень монастыря. Привратник с мрачным и покорным видом пропустил их в длинный таинственный коридор обители. Они миновали келью Савонаролы, где все убранство было в точности сохранено, свято оберегаемое монахами. Сандро не ошибся: Креди сидел в маленькой келье Баччоделла Порта, который в монашестве назывался фра Бартоломео. В своем необычном для Леонардо доминиканском белом куколе фра Бартоломео казался особенно строгим. Келья носила явные следы влияния погибшего пророка: то тут, то там виднелись вещи, взятые на память от мученика: старый его куколь, вериги, обрывок рукописи, ладанка с истлевшими на костре останками; а на одной из стен висел его портрет, резкий профиль которого должен был постоянно напоминать фра Бартоломео о его монашеском обете.
Фра Бартоломео сидел в своей келье, читал Лоренцо Креди медленно и прочувствованно огненные речи Савонаролы и делал к ним объяснения:
«Господь говорит вам: «Я подавлю гордыню Рима». О Италия! Казни пойдут за казнями, – звучал суровый голос фра Бартоломео, – бич войны сменится бичом голода; бич чумы дополнится бичом войны; казни будут и тут и там… У вас не хватит живых, чтобы хоронить мертвых; их будет столько в домах, что могильщики пойдут по улицам и станут кричать: «У кого есть мертвецы?», и будут наваливать на телеги до самых лошадей и, целыми горами сложив их, начнут сжигать… О Флоренция, о Рим, о Италия! Прошло время песен и праздников. Покайтесь! Милосердия, милосердия, Господи!». – Тут голос фра Бартоломео зазвучал вдохновенно-сурово, а Креди весь затрепетал. – «Минута настала. Идет муж, который завоюет всю Италию в несколько недель. Он перейдет через горы, как некогда Кир…» Видишь, Лоренцо, пророк предвидел нашествие французов! А дальше: «Почему, когда я прошу десять дукатов для бедных, ты не даешь, когда же я прошу сто дукатов на часовню Сан-Марко, – ты даешь? Потому что в этой часовне ты желаешь повесить свой герб». Вот тщеславие церкви, лишенной истинного благочестия, мой Лоренцо.
Фра Бартоломео только теперь заметил вошедших гостей и сказал им:
– Сейчас я кончу; осталось еще всего несколько слов божественного учителя. «Алтарь стал для духовенства лавочкой, – продолжал монах. – Если бы я хотел поддаться льстивым речам, я не был бы теперь во Флоренции, не носил бы разодранной рясы. Я сумел носить свой крест. Даруй же мне, чтобы они меня преследовали… Я молю Тебя об одной милости: чтобы Ты не попустил меня умереть на моем ложе, но дал бы мне пролить за Тебя мою кровь, как Ты проливал за меня Свою».
Лоренцо Креди сладко вздохнул, и на глазах его выступили слезы умиления. На его бледном, исхудалом лице, как две звезды, сияли громадные страдальческие глаза. И, глядя на него, Леонардо невольно вспомнил мальчика Креди, с таким же выражением восторга смотревшего в мастерской Верроккьо на его ученические работы. Он ничуть не переменился, этот вечный ребенок, несмотря на свои годы. И сердце Леонардо болезненно сжалось при воспоминании, как Лоренцо с восторженными слезами бросал в костер покаяния свои лучшие картины.
Рисунок Леонардо да Винчи
