У Леонардо да Винчи теперь положительно не было минуты свободной. Он работал над портретом Шарля д’Амбуаза, над небольшими картинами, которые ему заказывали беспрестанно миланцы, и нарочно протягивал свое пребывание в Милане, точно школьник праздничный отпуск. Ему не хотелось возвращаться во Флоренцию. По временам он уезжал с Франческо в Ваприо, где мессер Джироламо всегда радостно встречал дорогих гостей.
А фреска в зале совета палаццо Веккио все еще была не окончена, и мастика трескалась от времени.
Шарль д’Амбуаз послал письмо во Флоренцию:
«Мы еще нуждаемся в Леонардо для окончания работ, поэтому просим вас продолжить данный вышеуказанному Леонардо отпуск, чтобы он мог еще некоторое время остаться в Милане».
Это письмо рассердило канцлера республики, синьора Содерини. Злые языки Флоренции шептали со всех сторон о недобросовестности Леонардо, работающего для «миланских мошенников», как называли во Флоренции миланцев. Такое название не покажется странным, если вспомнить, что все итальянские государства в то время вечно враждовали между собой. Враги Леонардо старались подлить масла в огонь. И синьор Пьетро Содерини раздраженно и резко отвечал в Милан:
«Леонардо поступил с республикой не так, как бы следовало. Он получил значительную сумму денег и только начал свое великое произведение… Он, поистине, поступил как изменник».
Это письмо вывело Леонардо да Винчи из обычного спокойствия. Оно слишком возмутило художника своей резкостью и незаслуженным обвинением. С тех пор как Франческо поступил к нему в ученики, Леонардо привык делиться с ним своим горем и радостью. Иногда он думал при Франческо вслух. Дойдя до мастерской, где он рассчитывал найти Мельци, он вспомнил, что ученик отпросился у него на два дня в Ваприо по делам отца и что в эту минуту ему не с кем будет поделиться своим негодованием. Он не мог быть так же откровенен с Салаино, этим вечным ребенком, хотя и милым, но легкомысленным, да и чем бы помог теперь Салаино учителю? А тут необходима была помощь.
Из-за мольберта показалась белокурая голова Салаино в новом красном берете, подарке Леонардо. Ученик был верен себе; он, как девочка, любил наряды.
– Слушай, Андреа, – сказал Леонардо мрачно, почти сурово, – распорядись сейчас же, чтобы Баттисто Виллани оседлал мне коня. Я поеду в Ваприо.
Салаино видел по лицу учителя, что не следует расспрашивать, и пошел к Виллани, полуслуге, полуученику, распорядиться об отъезде Леонардо.
Скоро художник скакал по дороге к Ваприо. Франческо никогда не видел учителя таким бледным, как сегодня. Бросив с необычайным волнением повод своего прекрасного коня слуге, Леонардо быстрыми шагами прошел за учеником во внутренние покои.
– Что с вами, учитель?
– Франческо, – сказал Леонардо, тяжело переводя дух, – твоего учителя называют изменником; его открыто упрекают в том, что он даром получил деньги флорентийцев. Я кончил картон, хотя не кончил фрески, это правда, но ведь я же не сапожник, не каменщик, не маляр; я не могу работать кистью каждую минуту по заказу. Я получил, Франческо, деньги за картон, а если подлость моих флорентийских врагов довела Содерини до несправедливого обвинения, я готов возвратить им эту сумму целиком, до последнего экю. Но у меня сейчас, понимаешь, сейчас нет этих денег, а надо отослать их немедленно. Могу ли я рассчитывать на твою помощь, мой Франческо?
Франческо был бледен и дрожал от негодования за учителя. Он едва мог выговорить невнятно и глухо:
– О учитель! Все до последнего флорина, что есть у меня, принадлежит вам, как и моя жизнь… Если у меня не хватит необходимой суммы, я пойду просить у отца, у родственников, у друзей, у знакомых, у ростовщиков… И вы пошлете, все-таки пошлете сегодня, в крайнем случае – завтра, деньги во Флоренцию. И если б мне попался в эту минуту синьор Содерини или кто-нибудь из этих флорентийцев, то, поверьте мне, учитель, я, миланский дворянин, не стал бы раздумывать, как отомстить за вас… Я бы…
– Перестань! – нетерпеливо перебил Леонардо. – Все это, право, слишком мелко. А теперь лучше сядем да рассчитаем, сколько нужно денег и как их достать.
И они уселись, подавив гнев и негодование, чтобы сделать спокойно необходимый расчет.
Франческо горячо любил Леонардо. Нельзя удивляться, что первой мыслью, мелькнувшей у него теперь в голове, была кровавая расправа. Мельци был пылкий итальянец, сын своего века, а в эту эпоху месть считалась делом обычным, а тем более месть за боготворимого учителя. За честь мастера отвечали ученики. Оскорбить учителя значило оскорбить учеников. Кажется, самой ничтожной причины было достаточно, чтобы убить человека. И человек как-то привыкал легко относиться к смерти и не дорожить жизнью… Никого не удивляло, если ночью на темных улицах города обнаруживали чей-нибудь изуродованный труп. Немало таких трупов вынесли зеленые волны каналов волшебной Венеции; немало видели таинственных трупов воды Арно, улицы Перущии, Болоньи… Мутные волны Тибра навеки скрыли ужасную тайну жестокого и коварного Цезаря Борджиа, убившего своего родного брата, герцога Гандиа, и даже сам папа не мог добиться в этом деле истины… Один художник, у которого были на пальцах длинные ногти, ночевал на одной постели со своим учеником и нечаянно оцарапал ему ногу. Взбешенный ничтожной царапиной ученик едва не убил любимого учителя. Тривульцио, губернатор Милана, собственноручно покончил с несколькими мясниками за то, что они отказались платить подати.
Франческо Мельци достал Леонардо необходимую сумму денег, и Винчи отправил их во Флоренцию. Содерини, пристыженный этим поступком, отослал их обратно.
«Республика, – говорил он, – достаточно богата, чтобы не отнимать денег у искусства».
Но Леонардо не суждено было вернуться во Флоренцию.
У Людовика XII в Блуа был пышный прием послов. Кругом трона в две шеренги выстроились рыцари и вельможи, ожидая очереди подойти к его христианнейшему величеству. Король сделал знак флорентийскому послу Пандольфини.
– Ваши правители, – сказал он почтительно подошедшему Пандольфини, – должны оказать мне услугу. Напишите им, что я желаю взять на службу их живописца, мессера Леонардо Авинси, живущего теперь у меня в Милане. Я хочу его заставить работать для меня.
– Сочту для себя счастьем, – отвечал подобострастно Пандольфини, – передать желание вашего величества, нашего христианнейшего короля, республике. Но если позволите узнать, чем бы мог быть полезен наш Леонардо?..
– Я хочу, чтобы ваш Леонардо написал мне несколько небольших изображений мадонн, – сказал небрежно король, – вроде привезенной им сюда для моего Роберте, а быть может, я закажу ему и свой портрет.
И он тут же вручил Пандольфини собственноручное письмо к властям Флорентийской республики. Это было любопытное письмо, характерное для того времени, когда тираны и вельможи смотрели вообще на художников, музыкантов, поэтов не как на свободных представителей искусства, а как на своих рабов, которые должны служить для их увеселения и прославления. И это письмо дышало своеобразной смесью благоволения и приказания.
