Король нетерпеливо посматривал в окно. Наконец он вышел во двор в сопровождении нескольких дам. С ним была и неизменная его спутница Маргарита Валуа, герцогиня д’Алансонская, в своем парчовом платье, тяжелые складки которого, по моде того времени, торчали, как накрахмаленные. Франциск крикнул своего приближенного сокольничего.
– Принеси сюда моего любимого сокола, – сказал он дюжему парню, – я хочу показать его дамам.
Сокольничий быстро побежал в одну из башен замка и вернулся, держа на руке белого как снег сокола. У птицы был такой же важный, царственный вид, как и у Франциска.
– Это кипрский сокол! – сказал король, любовно гладя белые, блестящие перья. – Мне подарил его сам султан, сам великий турок, и я его зову Великим Турком. Ну, что, – сказал он птице, – летишь? Летишь за добычей, мой верный Турок?
Птица важно повела на него глазами, точно раздумывая, лететь ли ей, согласно желанию короля, и нацепленный на него золотой клобучок, усыпанный изумрудами, засверкал при этом движении, как солнце. Дамы с улыбкой любовались царственной птицей. Они рассматривали ее наряд, и Леонардо казалось, что он завидовали и ее клобучку, и даже ее золотым переливчатым бубенцам, приделанным к лапкам, чтобы легче было находить сокола, если они затеряется в тумане или болотной траве.
Но вот лицо Франциска оживилось едва заметной лукавой улыбкой. Он нагнулся к доезжачему и прошептал ему на ухо несколько слов. Доезжачий быстро-быстро побежал к воротам замка.
– Я еще вчера придумал одну потеху, мои милые дамы! – сказал король, лукаво прищурясь. – Мессер Леонардо, сейчас начнется настоящая охота.
В одной из башен заливались разноголосым нетерпеливым лаем собаки. Лошади откликались им таким же нетерпеливым ржаньем.
– Сейчас начнется охота, – повторил король. – Я попрошу любезных дам подняться со мной во дворец. Из окна будет все чудесно видно.
Франциск улыбался, предвкушая удовольствие.
Но прежде чем дамы успели, войдя во дворец, запереть за собой дверь, ворота открылись, раздался оглушительный рев и во дворе замка появился разъяренный дикий кабан. Он несся, ничего не видя от бешенства, низко опустив голову, уставив в землю свирепый тупой взгляд узких и злых глаз. Кабан несся вперед, не разбирая препятствий, прямо к щели плохо припертой двери.
– О Бог мой, Бог! – раздался раздирающий душу крик герцогини Маргариты, и, с трудом поворачиваясь в своем тяжелом платье, вышитом драгоценными камнями, она помчалась вместе с остальными придворными дамами вперед, во внутренние покои замка.
Кабан несся за ними, держа наготове свои белые, как фарфор, клыки. Доезжачий еще с вечера, по приказанию короля, поймал его в лесу, мучил всю ночь горящей паклей и довел животное до полного бешенства.
Кабан почти настиг прекрасную герцогиню Маргариту которая путалась в своем парчовом платье, изнемогая от усталости. В ее больших красивых глазах читался дикий ужас. Наконец она собрала последние силы и скрылась в соседней зале, захлопнув за собой дверь. Король оказался один на один с рассвирепевшим животным. Он мог бы скрыться, как и сестра, но в его душе проснулось чувство безумной отваги. И он остался наедине с бешеным зверем.
Кабан мчался теперь прямо на него. Король, бледный как полотно, сосредоточенный и важный, выхватил меч со святыми мощами в золотой рукоятке – подарок королевы, – и пошел прямо навстречу зверю. Животное, опустив голову, смотрело теперь яростно и тупо на короля. Франциск поднял руку, и золотые кисти его шитого плаща задрожали и заблестели, как крупные звезды, а камзол, из которого выглядывало тончайшее, ослепительно белое белье, переливался, точно расплавленное золото. Король направил свой меч прямо в шею зверю. Кабан рванулся вперед, и блестящее лезвие вонзилось в его затылок почти по рукоятку. Животное зашаталось, затряслось всем телом и, оглушительно взвизгнув, рухнуло на пол.
А король вытер свой меч о тонкий носовой платок и брезгливо сказал прибежавшим слугам:
– Уберите его: он испортил пол, где, я думаю, еще не раз будут танцевать гости моей королевы.
Эта сцена надолго осталась в памяти Леонардо. Личность Франциска глубоко притягивала к себе художника.
Франциск был просвещенный государь, проникнутый стремлением своего века возродить изучение классической литературы и светскую ученость. Многие профессора древних языков, римского права, поэты и археологи получали от него содержание и принадлежали к его двору. Король отличался безграничной жаждой знаний. Он говорил о многих научных вопросах с глубоким пониманием и чем больше узнавал, тем больше желал учиться и, в особенности, читать классиков. Он не знал хорошо древних языков, но заставлял переводить для себя классиков на французский язык, чем оказал большую услугу для всего своего народа. Многие говорили, что таким путем он извлек французов из старого невежества. Художникам Франциск покровительствовал так же, как и ученым, если не больше.
Большую часть дворян Франциск знал лично. Он сам причислял себя к дворянам, всякие уверения подкреплял обыкновенно дворянским словом и обращался с дворянами, как со своими друзьями. В случае внезапной смерти, особенно если человек погибал на поле сражения, он непременно посещал отца умершего, чтобы выказать свое участие.
– Я не желаю никакого другого приобретения, – говорил король, – кроме моих подданных.
Он любил помогать нуждающимся и видеть, что каждый уходит от него с довольным лицом.
Король не забывал и тяжелой задачи, которая досталась ему вместе с троном: он постоянно думал о благе родной страны. Франциск не отделял себя от своего народа: он жил, думал и чувствовал вместе с ним, страдал его страданиями, радовался его радостями. И народ боготворил Франциска.
Сравнивая с личностью Франциска всех своих прежних покровителей, Леонардо приходил к заключению, что французский король выше их всех. Но Амбуаз тяготил художника… Леонардо был стар, чувствовал, что уже не может создать ничего нового, ничего великого. А тут еще горе: паралич отнял у него правую руку. Грустным было его существование…
Сидя у окна в своем замке Клу, Леонардо по целым часам неподвижно и печально смотрел на живописную долину Массы, на ряды тополей и виноградники… За окном часто выл ветер, и холодный туман окутывал белой пеленой поля, деревья и виноградники… Холодный белый туман! Он ложился, как саван, и в нем было что-то мертвое и ужасное…
Мельци старался, как умел, развлечь учителя. Он хорошо играл на скрипке, и иногда они составляли вместе дуэты, но с тех пор как Леонардо лишился руки, Франческо играл один.
Был туманный, неприветный день. Винчи сидел на своем обычном месте у окна, а Мельци, как всегда, поместился у его ног, на мягкой подушке. В руках у Франческо была старая серебряная лютня Леонардо. Художник любил звуки своей «лошадиной головы», напоминавшей ему далекое милое время первого приезда в Милан. Струны звенели, и, как в старину, Франческо запел учителю старинную, милую и такую знакомую песню:
