В дверь без стука просунулась голова Селина. Со словами «извините, на минутку» голова втянулась обратно, дверь закрылась. Все произошло так быстро, что я, сидя к двери боком, сообразил, в чем дело, лишь когда директор встал из- за стола и, сказав «Я сейчас», вышел.
Из коридора неслись возбужденные голоса, слов разобрать я не мог. Подслушивать у замочной скважины неудобно, можно получить дверной ручкой в ухо. Техника осталась в портфеле, со мной только приставка в кармане плаща и мелочь.
«Даже если директор говорит правду, — подумал я, — Джеджер все-таки не тот человек, которого я хотел бы первым увидеть, вылезая из убежища. А остальные… Они пока здесь — тихие. Хорошо, что все это вранье!»
Директор вернулся минут через пять, молча сел в кресло и, побарабанив короткими пальцами по столу, принялся рассматривать меня. Не понравился мне его взгляд. Вижу тебя насквозь, говорил он, ты враг, говорил он, смерть тебе!
Скорее всего мне все это померещилось. Шеф прав, с моим воображением надо иметь нервы толщиной с палец или вообще их не иметь.
— Мне кажется, что я вас не убедил, — тихо сказал директор.
— Нет, почему же! — вежливо ответил я. — Боюсь, что был излишне назойлив. — Я развел руками. — Служба!
— Оставьте, — устало смежил веки директор, — вы умный человек. Притворяетесь, правда, хорошо, но… Кстати, вы учились в Форт-Менте?
— Не имел чести, — сухо ответил я.
Его манера перебивать самого себя начинала раздражать.
— Но ваш перстень…
— Корнерстоун, социологический факультет.
На выпускном вечере мы с Кларой обменялись перстнями, а через два дня она погибла в авиакатастрофе. Я никогда не был суеверным и особенно не верил в провидение, но мысль, что она пересекла мой путь и приняла удар судьбы на себя, не оставляла никогда. С тех пор я всегда ношу университетский перстень — и память,’ и талисман.
Вопрос директора покоробил меня. Я понимал, что сейчас начнется другой разговор, и чем он еще кончится — неизвестно. Если я не лезу в его дела, то для него же лучше не лезть мне в душу. В конце концов все, что сказано, было только сказано. А верить каждому на слово — так свой миллион никогда не сколотишь. Единственное, что можно потрогать, — это жетон, и тот, как выяснилось, наглая подделка. Ох, напущу я на них старину Бидо со всей его сворой!
Выяснив, что я не оканчивал училище для федеральных оперативников в Форт-Менте, директор Юрайда повеселел.
— Отлично, — провозгласил он, потирая руки, — я чувствовал, с вами можно быть откровенным. Не спрашиваю, что вас привело на эту службу, но надеюсь, что она не идет в ущерб широте вашего кругозора. Я вообще противник секретности, но при некоторых обстоятельствах гласность может повредить. Наши демократические институты, убежища бюрократов, препятствуют любому начинанию, а реальная помощь часто исходит из учреждений, стремящихся к целям, противоположным нашим. А ловчить, поступаться принципами — скверно.
Что ж, с этим я могу согласиться. Принципами торговать нехорошо, однако эти умозрения сейчас меня не интересовали. Одно смущало: директор весь расслабился, обмяк, в голосе исчезли неуловимо издевательские интонации, которые раздражали в его откровениях о грядущей мясорубке. Сейчас передо мной сидел усталый пожилой человек, который мог быть, например, моим старшим братом.
Он не мог быть моим старшим братом. В то время, когда он учил африканских детишек грамоте, мой брат Саркис давно уже пророс сорняком на арлимском пустыре, закопанный после побоища с чужаками. Но это личное дело каждого, где ему быть и в каком качестве.
— Скажите мне, если не трудно, во имя чего, во имя какой цели работаете вы? — прервал паузу директор. — У вас неплохая машина, потом вы купите другую, потом еще… Квартира, дом, вилла. Жена, любовница, другая любовница… Производить, чтобы потреблять, и потреблять, чтобы производить. Банально. Но немного обидно для разумного существа, вы не находите?
— Вы можете предложить нечто более интересное?
— Всему свое время! Вряд ли вас приводит в восторг навозная куча, в которой по уши засело наше благословенное общество. Пресса на откупе у монополий, искусство превратилось в вотчину сексуальных маньяков, интеллигенция впала в мелкие извращения, и всем наплевать на всех в соответствии с поправками к конституции.
Кажется, он радикал, разочарованно подумал я, или левый.
— Где наши традиционные ценности? Где дух первооткрывателей? Скажите зажравшемуся обывателю: героизм, отвага, доблесть. Он покивает головой, но в лучшем случае сочтет вас болваном. Деловитость и предприимчивость вы
родились в наглое пошлое жульничество. Технические изощрения выдаем за прогресс. Культ силы привел к тому, что нас либо боятся, либо ненавидят. А мы ненавидим самих себя. Спесиво поучаем всех, как себя следует вести, а в доме своем не можем навести порядок. Закрываем глаза на вакханалию преступности, кричим о расовом и классовом мире, и это в самой разобщенной стране! Позор! В чем дело, почему истощились духовные силы?
Вопрос был явно риторическим, но директор на некоторое время замолчал. Все это прелюдия, идеологическая, так сказать, подкладка. Сейчас пойдет главное. Я отношусь к умеренным нейтралам, но у меня есть знакомства в различных кругах, приходилось по работе общаться и с радикалами, и с фундаменталистами. Наслушался и тех, и других. А тесть мой вообще был леваком, и каждый визит к ним превращался в политсеминар. Он донимал меня анализом моей классовой сущности и обзывал винтиком репрессивного механизма. На старости лет он неожиданно перешел в католичество. Этот опрометчивый шаг настолько шокировал респектабельных соседей, что многие в городке перестали с нами раскланиваться.
— Чем же вы объясняете такое положение вещей? — спросил я, чтобы прервать затянувшееся молчание.
— Не притворяйтесь наивным! Наше общество потеряло стимулы духовного роста. Мелкое копошение во имя мелкого благополучия породило поколения мелких людей. Исчезли сдерживающие факторы нравственности, мораль элиты и дна стали неразличимы. Большие стимулы, способствующие оздоровлению нации, отсутствуют, а почему? Потому что нет великих целей! Не к чему стремиться, нет такой мечты, во имя которой общество могло бы пренебречь внутренними и внешними распрями. Вы скажете — личное благополучие? Оно оказалось ложной целью хотя бы потому, что привело к распаду общества. Но какая цель, пусть даже ложная, породит новые стимулы для духовного возрождения? Надо найти, вообразить, придумать, наконец, то, во имя чего даже последний мерзавец не рискнет вылезти на поверхность со своими шкурными интересами. И когда у нас появится Великая Новая Цель, мы…
— …мы установим во имя ее Новый Порядок? — вставил я.
Директор Юрайда запнулся и с недоумением посмотрел на меня.
— Моего отца сожгли в Дахау, — негромко сказал он, затем вдруг закричал: — Как вы могли подумать! Как вы посмели!
— Извините, возможно, я неудачно выразился.
